Геннадий Бурлаков - Хозяйка Преисподней. Цикл «Отшельники». Том 5

(Продолжение действий в хвойном лесу около Клиники – см. в трилогии «Материализация Легенды». Примечание автора.)

Артисту казалось, что над его головой плыло сияние, – круговое сияние, ангельская метка, – когда затих оркестр в свой яме, когда зрители восхищенным вдохом затихли на мгновение, – сразу после того, как он оборвал звучание своего голоса. Еще секунда, – и грянут нескончаемые аплодисменты вслед за его последним движением руки, словно очертившим его голос и поставивший точку сегодняшнему выступлению всего театра, всей труппе. Еще секунда, – и полетят ему под ноги букеты, побегут, чтобы прикоснуться к его плоти, толпы обожательниц. Еще секунда, – и к яркому свету софитов присоединится мощное освещение зала, и восторженные лица станут ему видны, вынырнув из глубокой тени. И именно в эту секунду, что отделяла всегда его голос от восторженного рёва толпы, обычно и возникало у него ощущение нимба над головой, ощущение величия и собственно безграничной славы.

«Остановись, мгновение! Ты прекрасно» – выражение великого немецкого ученого и писателя Иоганна Вольфганга Гёте в его бессмертной трагедии «Фауст» много раз приходила ему на память в этот миг. Ему хотелось этого «остановись», он бы променял на это «остановись» не только имеющиеся и грядущие земные блага, но посмертный небесный покой.

Ему казалось, что он парит над залом, над людьми в партере и бельэтаже, над их восхищенными душами и замершими в напряженном ожидании телами, руками, лицами.

ОДНО МГНОВЕНИЕ – только ОДНО МГНОВЕНИЕ! И нет уже границы между ним и божественной сферой, нет обратного пути, нет будущего. Только пропасть позади и неизвестность впереди. Иногда он думал о том, что вместо восторженных криков и цветов в него могут полететь огрызки яблок, гнилые помидоры и тухлые яйца, как это было у некоторых артистов по рассказам. Но думал об этом ПОТОМ, сидя в изнеможении в своей гримерной после ухода посетителей, после наступления тишины не только в его помещении, но и во всём театре. Он перебирал при этом свои парики, элементы грима, лежащие на столике маленькие подарки и стилистические букеты…

Букеты… Обрывки чужой жизни, результаты чужого труда, которые даже не доставляли ему удовольствие после того, как закончились рукоплескания, выкрики зала, горячий шепот обожательниц на ушко на сцене или в ночном номере гостиницы. Иногда эти букеты кто-то из слуг ставил в вазы, но чаще всего они превращались в невостребованное сено на утро или через сутки, – просто завянув и поникнув головками соцветий, листьями и пока только кончиками стеблей.

Иногда в потоке цветочного пакета, грудой лежащего у него в комнате, он находил коротенькие записки, простенькие сувениры, целые послания и просто обычные открытки, порой даже не надписанные, обезличенные типографскими краской и избитым мещанским сюжетом.

Выскакивающие на сцену дамочки, степенно выходящие мужи-правители и разношерстные представители местного бомонда, разные, – искренние и неискренние, праведные и извращенные, – были ему безразличны до такой степени, до которой они закрывали его своими фигурами от остальных зрителей. И даже порой несколько раздражали, словно отгораживали от него поток исходящей из зала сильной волны обожания в его адрес, им самим, его игрой, его мистической красивой жизнью на сцене. Это было даже больше, чем безразличие, – это было в какой-то степени неприятие, неудовольствие, которое показать кому-нибудь было просто невозможно, а высказать просто губительно для него, как актера. Назвать их своими именами: идиоты, фанатики (в худшем смысле этого слова), тупицы, бездари, хромосомные отбросы великого божественного создания, неумехи, – да мало ли других определений? – было тоже нельзя. Приходилось хранить и копить это глубоко в себе.

Самым противным в этом его состоянии было то обстоятельство, что он знал, как довести толпу этих оголтелых идиотов к такому состоянию обожания его. Он мог бы привести их в любое другое состояние: любви, ненависти, воинствующего духа, паники, страха, блаженства, нирваны, – продолжайте список сами. Он обладал этой силой над толпой. Он повелевал толпой. Он властвовал над толпой. Если бы он захотел стать оратором революции или вершителем судеб, – он бы без труда со своим даром стал бы им. Но он не хотел. Его неоднократно склоняли стать знаменем различных движений, примкнуть и возглавить, – он категорически отказывался, зная свою известную только ему и непонятную силу внутри себя. И он знал свой конец. Кажется, сегодня он опять перегнул палку…