Александр Левинтов - 1 | Плато. Диалоги

Струи из душа забили как взбесившийся Шарко – некогда и не на что его чинить. Мелькнули обрывки мыслей под мелкую щекотку воды:

– Ну, почему я в собственной стране должен терпеть языковую дискриминацию? Знание английского, почему-то именно английского, а не немецкого, китайского или шумерского, с лихвой заменяет любую профессию, любые знания, любое, даже самое славное имя. На хрен мне эмигрировать для ощущения своей ущербности? Этой второсортности и здесь до отвала. И чем профессиональней владеешь родным языком, тем меньший грош тебе цена.

Полуобсохший и босой до нательногго креста бухаюсь в постель поверх всего тряпья в недавние воспоминания…

…Сразу горячая, за двадцать по Цельсию, крымская весна в аллергических слезах и соплях, беспородный «совиньон», пять бутылок на доллар, вино юных молодоженов и начинающих интеллигентов, рассыпучий хлеб, по составу – блокадная маца, чахлая рыба потерянного поколения и названия, уютная набережная Салгира – собачий выгул с блядоходом.

Мы сидим, отогревая камни парапета горячими яйцами неиспользуемых по назначению мужиков и маленько напеваем вернувшийся опять «Сиреневый туман». Еще одна весна – и смолкнут звуки жизни. Еще один глоток – и позабудусь я.

Перед нами – слегка колышащаяся графика обнаженной ивы: черный ствол и светлокоричневые плети ветвей. Сквозь эту кисейную занавесь виден тополь. его вознесенные в неподвижном напряжении хлысты, но мы знаем: и тут идет малозаметное – рост, вегетация. Сквозь тополь видно вечереющее розово-голубое небо. Оно еще неподвижней тополя. А за небом – вечность, такая же, как и мы сами. Вибрирует и живет лишь то, что между нами и вечностью.

– Рыбой реку не испортишь – заявляю я, швыряя обсосанную голову в дребезжащую муть, – даже эту. Даже этой.

Адкивиад: Учитель, ты говоришь постоянно о том, что мир этот устроен предельно просто. Зачем?

Сократ: Мой милый Алкивиад, он прост затем, чтоб быть неуничтожимым, а также для разнообразия.

Алкивиад: Это красиво. Чем проще конструкция – тем больше интерпретаций и перевоплощений можно породить из нее.

Сократ: Чего только не таится в квадрате, круге, треугольнике

Алкивиад: И как мало совершенства в наших перегруженных законах.

Сократ: И науках.

Алкивиад: И техниках.

Сократ: Какое мясо ты предпочитаешь: на крупных костях, на мелких косточках или тебе все равно или ты не понимаешь, что я у тебя спрашиваю?

Алкивиад: Наверное, мне больше все-таки нравится мясо на крупных костях, хотя, когда готовят шашлык, я люблю обсасывать мелкие бараньи ребрышки.

Сократ: Пещерная жизнь троглодитов была устроена так: в глубине, у огня сидели те, кто считался главным. Еще не было старейшин, вождей и жрецов, но кто-то уже сидел у костра. Эти кто-то отрывали самые крупные куски и выламывали себе самые крупные кости у обжариваемой туши. Вокруг них сидели и грудились другие – назовем их подъедалами. Им доставались мелкие кости с клочьями мяса. Обсосав эти тонкие кости, подъедалы, в ожидании следующей пайки, делали из них иглы, крючки, ножи, резки, терки, дети придумывали игрушки, женщины – амулеты и украшения

Алкивиад: А куда девались крупные кости?

Сократ: Их засовывали под собственное седалище сидящие первыми у костра. Так, кстати, возникло ложе и трон – символ власти. Вокруг и чуть ниже их грудились добытчики: охотники, ловцы, сборщики.

Алкивиад: Включая женщин и детей?

Сократ: Разумеется. А у выхода из пещеры сидели те, кто ничего почти не ел, но кто собой охранял пещеру от саблезубого тигра, пещерного медведя или волков. Зверь не любит огня, а потому и не входит глубоко в пещеру, довольствуясь теми, кто сидит рядом с выходом. Сидящие же у костра находятся в полной безопасности и потому бесстрашны и невозмутимы даже при ближайшем рыке свирепого хищника. Это делает их власть в собственных и всех остальных глазах, харизматической и неприкосновенной. Так возникло человеческое общество.

Алкивиад: И ты хочешь сказать, что так оно устроено и поныне?

Сократ: И поныне и навсегда.

Алкивиад: Интересно. Покажи мне это.

Сократ: Платон, мой ученик, которого ты скоро узнаешь, создал, как ему, а за ним и многим другим казалось, модель идеального государства. Там правили философы. Вторым слоем шли демиурги: ремесленники, торговцы, землепашцы, все те, кто нечто творит собственными руками. Последними стоят подонки, спивки и сливки государства – поэты.

Алкивиад: Зачем идеальному государству эти человеческие отбросы?