Иван Кулин - Грустно-весело

– Рит, ты куда опять?

– Я Светке подарки сфоткала, отправила, чтоб побыстрей приехала. Сказала, мчит!

– Марин, чего тебе наложить?

– Серёг, а ты баню-то сейчас топишь?

– Да нет… ездим вон в общественную иногда.

– Смотри, чего покажу.

– Ух ты, это вы где?

– Готово уже!?

– Да! Я потыкала. Мягкое. А то пересушим, да и сверху вон подгорело, видите?

– Давай тарелку.

– Там много. Может, в центре вон поставить?

– Да куда такую байду ставить-то?

– Всё, все взяли? Унесёшь, Миш?

– В соево-медовом сделала?

– И немного кунжута.

– Ладно, хватит есть…

– Да только начали, ну подожди ты!

– Выпьем.

– Ой, ладно… Света не пьёт всё равно.

– Тёть Лен…

– Давай винца, давай.

– Добавки, может, кому ещё?

– Давай, можно.

– Игнат, ну хоть чуть-чуть курочки поешь, а!

– Вы как в деревню-то съездили?

– Пойду Свете только отложу.

– Там без вариантов, вообще. Зарплату второй месяц не платят.

– Помню-помню я, как ты то дело провернул, рассказывай теперь, ага! До сих пор вон ходит нос воротит. Вот не стыдно тебе, а? Ха-ха-ха.

– Слушайте, а там торт же.

– Уже?

– Свечки в комоде.

– Она же не приехала ещё.

– …

– Тёть Лен…

– Тёть Лен, мы сейчас поедем уже скоро. Вы с нами?

– Да, мам, давай завезём. Игната на день рождения друга везти сейчас. Мы ничего не взяли, переодёвку никакую.

– Как?

– Ну, тёть Рит, надо ехать.

– Я вам тортика с собой.

– Вить, а у вас там можно как-то страховку подешевле приобрести?

– Я вот эту игрушку хочу взять.

– Бери, дорогой.

– Ну-ка, посчитай, сколько свечек в торте. Не задувай, не надо.

– Света звонила. Просила за неё задуть.

– Ладно, пойдём мы.

– Слушайте, ну жалко, конечно!

– Надо-надо, тёть Рит. Всё, давайте. Дядь Серёж, вы позвоните тогда, как подъехать нужно будет.

– Мишань, подай сумку.

– Ритуль, сестрёнка, давай, пока.

– Давай-давай, Ленусь, Свете поздравления передам.

– Тёть Лен…

– Марин, не надо. У неё это пройдёт… Давай, солнышко моё. Звони!

– Кирюш, вот, возьми.

– Спасибо, всё, всем пока.

– Игнат, иди нормально по ступенькам.

– Слушай, попрохладнее стало.

– Мам…

– Кирилл, ну ты хоть не начинай.

– Сколько это будет продолжаться?.

– Тёть Лен, куда положить?

– Люд, в багажник тогда. Всё, поехали.

– Ты же врач! Её нужно положить…

– Кирилл!! А ещё я сестра её! Пусть лучше так всё будет… Не сложно же раз в год всем подыграть ей… Все справляются…

– Да, но каждый год…

– Кирилл…

– Залезай, Игнат.

“Сынулька! Привет! Как мы рады, что ты написал нам! Слава Богу, что всё у тебя хорошо. То, что со всеми подружился, тоже очень хорошо! Ты у нас молодец. Всегда общительный был. Ты там скажи, что в студенчестве журналистом работал. Отец вот говорит, что там какие-то военные листки же есть у вас. Вот и давай! Прояви инициативу, скажи, что умеешь писать статьи. У тебя же так хорошо получается, все зачитываться будут, да и время так быстрее пройдёт…”

На этом месте письма майор Жирнов тяжело выдохнул и принялся вытирать правой толстой ладонью лицо, раскрасневшееся от нервов и коньяка. В его квадратненьком кабинете горела лишь настольная зелёная лампа на столе. 45-летний военный сейчас сидел за ним, а напротив него, по другую сторону стола, – сутулый молоденький солдат. С плаца через открытое окно доносились берцово-каменные дроби. Жирнов продолжил читать.

“…Ты вот пишешь: “Мам, мы пока в учебке, тут дисциплины секретные, заглушки стоят, поэтому и запретили телефоны, поэтому и не звоню, не переживай, письма писать зато буду” – а как мне, скажи, не переживать, когда у тебя, вообще, возможность была не идти в армию? Будешь отцом – поймёшь! Конечно же я переживаю и буду переживать! Вот увижу тебя перед собой – тогда и успокоюсь. А пока нет уж. Сколько раз вот говорила что тебе, что сестре твоей: меня уже не переделать, всё, вот такая я! Сынуль, а чем вы там в “канцелярке” занимаетесь-то? Или тоже секретно? Но всё равно молодец. Туда же не всех берут. У вас и удобства там есть, получается, не то, что у других, раз даже письмо нам вон не написал, а на принтере распечатал…”

Майор медленно поднял глазами железный воздух. Лицо солдата ему было видно плохо: свет падал лишь на его грудь и сложенные у низа живота бледные худые руки. Рядовой не двигался.

“Хорошо, что хоть 14-го к тебе приехать можно!..”

Жирнов открыл свой огромный исписанный бордовый блокнот, полистал, среди корявых записей увидел: “Подпись первых двух увольнительных 20 роты – 13.08, 14.08”. Лукавый взгляд сверкнул в сторону силуэта 23-летнего лица.