Шарль Ле Блан - Кьеркегор [litres]

«И тогда они выходили из города, направлялись к одному из соседних загородных замков, шагали вдоль моря, либо просто бродили по улицам. […] Во время таких мнимых прогулок отец рассказывал обо всем, что представало его взору. <���…> Рассказы его всегда были злободневными, живыми и точными вплоть до мельчайших деталей».

Кьеркегору понадобилось совсем немного времени, чтобы усвоить этот волшебный дар отца. Помимо прочего, этот дар оказал влияние и на сыновье литературное дарование.

Несмотря на это, рано или поздно отец всегда возвращался в состояние извечной меланхолии, которую сын у него тоже перенял. Будучи ребенком, Кьеркегор уже успел стать стариком; выражаясь словами Чехова, «в детстве у него не было детства».

«Я не пришел к размышлениям с возрастом, а начал с них сразу. Говоря по правде, я сам есть размышление, от начала и до конца».

Вскоре умирают все братья, сестры и мать Сёрена, после чего отец приходит к выводу, что это божья кара: когда ты проклинал Его, Он тебя услышал. Тот крик, обращенный к небесам, вернулся шестьдесят лет спустя. Микаэль Педерсен Кьеркегор видит себя обездоленным стариком, пережившим собственное потомство – он «будто крест, возвышающийся над всеми надеждами».

В тот период отец часто говорил сыну старости своей: «Несчастно то дитя, что умирает в отчаянии, но без крика». Вот так, беспомощный перед своей тревогой, Кьеркегор достигает возраста зрелости. Как-то вечером, когда отец был пьян, Сёрен проник в его тайну. То был страшный момент, во многом определивший всю его дальнейшую жизнь:

«[И произошло] землетрясение, страшный удар, неожиданно открывший мне глаза на новый закон безошибочного толкования любых явлений. Тогда я догадался, что почтенный возраст отца был отнюдь не Божьим благословением, а скорее проклятием; что выдающиеся интеллектуальные способности нашей семьи служили лишь ее уничтожению; в тот момент я почувствовал, как меня стеной окружает тишина смерти».

Это «землетрясение» стало одной из ключевых вех в жизни Кьеркегора, и биографы философа не пришли на этот счет к единому мнению. Некоторые полагают, что причиной потрясения стало не страшное проклятие отца, а другое, более осязаемое преступление: Кьеркегор якобы узнал, может даже от самого родителя, что тот при жизни первой жены изнасиловал служанку, его мать.

Юноша убеждает себя, что ему суждено прожить самое большее 35 лет, и полностью меняет образ жизни. Будучи студентом университета, с 1834 по 1836–1837 годы, он ведет разгульную жизнь. Вооружившись манерами лондонского денди как во внешности, так и в морали, он вовсю предается излишествам и залезает в долги. Попутно открывает для себя оперу Моцарта «Дон Жуан», которая отворяет перед ним врата вселенной чувств и музыка которой наделяет это открытие всеми оттенками физического и интеллектуального сладострастия. Кьеркегор выдает себя за несерьезного, поверхностного кутилу; окружающих как магнитом притягивают его остроумие и интеллект. Одновременно с этим он постоянно доверяет дневнику, который заводит в 1831 году, все тревоги и духовные поражения, отдающиеся болью в душе. Этот дневник будет сопровождать его до конца жизни.

Что бы ни лежало в основе «землетрясения», какой бы поступок ни совершил когда-то его слишком богобоязненный отец [7] Поведение Кьеркегора после этого события позволяют предположить, что проступок отца носил «сексуальный» характер. – Прим. авт. , последовавшее за ним открытие привело к радикальным переменам в воззрениях Кьеркегора, а за ними просматривается его теория прыжка – внезапной и кардинальной трансформации во всем, что касается видения, понимания и ощущения окружающего мира.

Это «землетрясение» вселило в его душу отчаяние и тревогу, но в то же время привело на путь внутренних размышлений, в результате которых Кьеркегор узрел возможность божьего прощения, как то случилось, например, 19 мая 1838 года, когда на него «снизошла неописуемая радость» – поистине мистическое чувство, сравнимое разве с тем, о котором говорится в «Мемориале» Паскаля.

8 августа 1838 года Микаэль Педерсен Кьеркегор умирает после двух дней агонии.

«Отец мертв. <���…> Как бы мне хотелось, чтобы он прожил еще несколько лет. Его смерть я рассматриваю как последнюю жертву, которую он принес во имя любви ко мне. Ни о каком разладе со мной и речи быть не может, он сделал это, чтобы жизнь еще раз что-то для меня сделала, если, конечно, это вообще возможно» (11 А 243).