Сью Придо - Жизнь Фридриха Ницше [litres]

Козиме не нравились костюмы, «напоминавшие вождей краснокожих и, помимо этнографической абсурдности, являвшие черты провинциальной безвкусицы»: «Я очень разочарована ими» [10]. Настолько разочарована, что Вагнер приставил к голове рог Зигфрида и с громким бычьим ревом атаковал не угодившего им разработчика костюмов.

Печали Козимы увеличились с приездом Жюдит Готье, которая приковала общее внимание, появляясь на улицах Байрёйта одетой по последней парижской моде – в матросский костюм. Увлечение Вагнера Жюдит, проявившееся еще в Трибшене, не проходило, и от Козимы он скрывал его очень плохо. Была ли в итоге Жюдит оказана высшая честь – непонятно, но вряд ли это имеет какое-то значение. Она поселилась в доме, который Вагнер постоянно посещал, их отношения явно носили эротический характер, и сплетни не заставили себя ждать. Все называли Жюдит его любовницей. Это было ужасным унижением для дочери Листа, «гадкого утенка». Она прошла ради Вагнера через огонь, а теперь другая стала его музой, любовью и вдохновением. Без всего этого Козима испытывала опустошенность. Она пишет, что чувствует себя «мертвой», «несуществующей». Однако во время фестиваля она встала во весь свой немалый рост, гордо неся величественный длинноносый профиль, убирала волосы в средневековую косу, подходящую для королевы нибелунгов, носила струящееся белое шелковое платье, как у невесты, а в роли владычицы Байрёйта проявляла себя как превосходная хозяйка.

Пока фестиваль бурлил из-за скандала с Готье, то же общество, которое некогда покрывало унижением и позором Козиму как любовницу Вагнера, ныне отчаянно боролось за ее внимание. Байрёйт стал модным местом, а показаться вместе с Вагнером было просто необходимо. Все общество стремилось войти в двери Ванфрида, и Козима была их привратницей. Блистательная в своем псевдосредневековом наряде, с огромным веером в руке (в Байрёйте стояла типичная августовская жара, повлекшая за собой несколько обмороков в оперном зале), Козима держалась холодно и величаво, принимая сотни посетителей, которые явились со всех концов света – других посмотреть и себя показать. Это была великолепная месть обществу, некогда ее отвергнувшему, и этой француженке.

В день приезда Ницше стал одним из пятисот посетителей Ванфрида. Будучи скромным профессором, он не мог надеяться на высокое место в иерархии. Правила этикета соблюдались так, как чтят их только выскочки. Козиме предстояло иметь дело с четырьмя царствующими особами, бесчисленными принцами и принцессами, великими герцогами и герцогинями, эрцгерцогами и эрцгерцогинями, герцогами, графами, графинями и менее важными дворянами. Во избежание оскорблений и скандалов всех их требовалось принимать в правильном порядке. Простолюдины ждали в передних, разговаривая приглушенно, как в церкви.

Король Людвиг пожелал посетить фестиваль инкогнито. Он появился самым таинственным образом в полночь, его тайно встретил Вагнер и отвез в экипаже в великолепный байрёйтский дворец Эрмитаж, где король, как он считал, мог остановиться «незамеченным». Под стремительными облаками и ускользающей луной двое мужчин обнажали друг перед другом души, пока экипаж ехал между фантастическими павильонами, фонтанами и мрачными гротами освещенного луной дворцового парка. Для Вагнера это был один из очень немногих чисто духовных моментов за весь фестиваль – момент воздаяния за все мелочные тревоги и кавардак, воссоединение с чистым духом, вдохновением и целью работы всей его жизни.

Но, как известно, отношения с монархом чрезвычайно хрупки. Король настаивал, что не желает публичных оваций во время пребывания в Байрёйте, но был возмущен, когда эту его просьбу действительно исполнили. Но театр значил для короля Людвига куда больше, чем почести. 28 июля он побывал на костюмированной репетиции «Золота Рейна». Несмотря на отсутствие оваций, музыка показалась королю чрезвычайно возвышенной. Вернувшись в Эрмитаж, он потребовал осветить парк факелами и незаметно рассадить за кустами музыкантов, исполняющих музыку Вагнера. Во время ее звучания должны были бить искусно иллюминированные фонтаны.

Как и предсказывал Ницше, первый Байрёйтский фестиваль был шагом в сторону от нового Эсхила, возрождающего трагический дух, призванный спасти европейскую культуру от застоя и посредственности. Изначально он должен был стать гораздо большим, чем просто мероприятие, – метафорой германской культуры, образом будущего и образцом для настоящего, однако, как Ницше и писал в «Размышлении», он стал чем-то куда меньшим – трусливым продолжением старого порядка, компромиссом и развлечением для образованных филистеров.