Сью Придо - Жизнь Фридриха Ницше [litres]

Ницше подтверждал, что Фёрстер действительно помешан на антисемитизме. Это он уже знал и не собирался пытаться что-то изменить, выступив против него, поэтому решил извлечь из встречи хоть что-то полезное – оценить разум Фёрстера. В итоге Ницше заключил, что разума Фёрстеру недостает: он не только крайне предубежден, но и склонен к поспешным выводам и недостаточно образован. Фёрстер, в свою очередь, тоже счел Ницше достойным лишь презрения: типичный профессор, витающий в облаках, представитель физически слабой породы людей. Совсем не такие люди были нужны ему в колонии, и он обрадовался, когда Ницше отклонил приглашение Элизабет присоединиться к ним и поехать в Парагвай.

В последующие два года Ницше все больше погружался в себя – любовался самыми прекрасными пейзажами Европы, жил в дешевых пансионах и отелях. Он был тих, вежлив, сутул, его одежда была все более убогой – такого человека окружающие легко могли игнорировать. Пожелав ему доброго утра или приятного аппетита, они отказывались от дальнейшего общения, что было ему только на руку. В общих обеденных залах он дистанцировался от гурманов и обжор, придерживаясь скудного и специфического рациона – слабого чая, яиц и мяса; иногда, впрочем, он просто ел фрукты и пил молоко. Он надеялся, что такое самоотречение спасет его от атак собственного организма, но ничто не могло уберечь его от безжалостных приступов рвоты, колик, адской боли и диареи, которая могла длиться неделю кряду. Прикованный к постели в каком-нибудь пансионе, он полностью зависел от доброты чужих людей.

Несмотря на ужасное здоровье, летом он часами карабкался на альпийские вершины, постоянно что-то записывая в блокноте. Зимой он на поезде разъезжал между курортами по рельефным побережьям Франции и Италии в постоянных поисках сухого воздуха и солнечного света, который согреет ему кости, но не ослепит его своим сиянием. Флоренция ненадолго прельстила его своим «тонким, сухим воздухом, напоминающим о Макиавелли», но вскоре он уже жаловался на шум кофеварки или стук по брусчатке.

В Ницце все шло хорошо до 23 февраля 1887 года, когда его чернильница зажила собственной жизнью и начала прыгать по столу, как блоха в блошином цирке. Дом загремел и задрожал. Другие дома вообще начали падать. На улицы хлынули полуодетые люди. Никогда еще ему не доводилось видеть такой массовой паники. Всеобщему ужасу не поддалась лишь одна пожилая и очень благочестивая дама, уверенная, что Господь не может причинить ей никакого вреда.

Землетрясение разрушило комнату в «Пансион де Женев», где он написал третью и четвертую части «Заратустры». Это заставило его еще больше задуматься о бренности вещей, которая теперь подтверждалась его собственным примером [1].

Он составил список своих пожитков. Среди них были несколько пар брюк, рубашки, два пальто, тапочки и ботинки, бритвенный и письменный приборы, сундук с книгами и сковородка, которую ему как-то прислала Элизабет и с которой он так и не разобрался. Он опубликовал пятнадцать книг. Последняя разошлась в сотне экземпляров. Его существование зависело от пенсии, которую платил христианский университет. Учитывая, что антихристианские настроения в его книгах все усиливались, он полагал, что в любой момент пенсию могут отменить.

По собственной оценке, он ослеп на семь восьмых. Яркий свет все время причинял ему сильнейшую боль. Общая расплывчатость очертаний и пляшущие яркие пятна перед глазами заставляли его ежедневно ставить под сомнение природу того, что мы принимаем за реальность.

На вид жизнь Ницше в 1886–1887 годах кажется тихой и безобидной, но именно в это время он, со всей яростью отвергнутого пророка, изучал основы наших моральных и интеллектуальных традиций и возносил над ними карающий молот своей зрелой философии.

Утверждающая часть его философии была готова. «Заратустра» расставил метки на жизненном пути человека, который говорит миру «да», – пострелигиозного человека, готового взять на себя ответственность за сомнения, непоследовательность и ужасы этого мира. Но крик Заратустры не был услышан. Задачей новых книг было достижение максимальной ясности – Заратустру надо было упростить.