Дэвид Харт - Бог. Новые ответы у границ разума

В начале этой книги я предположил, что атеизм – это, возможно, лишь неспособность видеть нечто очень очевидное; и, более или менее, тем же я хочу и закончить. Однако на этих страницах постоянно также звучит тема, что и вся наша культура в значительной степени формируется идеологическим нежеланием увидеть то, что можно увидеть. Причина, по которой само понятие Бога сразу стало настолько скудным, настолько совершенно мифическим и в конечном счете настолько не стоящим веры для многих современных людей, состоит не в том, что за последние несколько веков мы узнали столько всего интересного, а в том, что мы забыли все жизненно важное. Прежде всего, так или иначе, вся наша культура забыла о бытии: о самоочевидной тайне существования, которую только глубокое замешательство может заставить ошибочно принять за такую тайну, которая допускает физическое, естественное или материальное решение. Возможно, это объясняется не только тем, как нас учили думать, но и тем, как нас учили жить. Поздний модерн – это, в конце концов, удивительно пронзительная и кричащая реальность, ослепительный хаос обманчиво тривиального и ужасающе зверского, мир вездесущих средств массовой информации и постоянного перебивания, непрерывный шторм искусственных ощущений и аппетитов, бесконечное зрелище, единственная объединяющая тема которого – императив приобретать и тратить. Вряд ли удивительно, что в таком мире, среди стольких развлечений и стольких отвлечений от развлечений, у нас должно быть мало времени, чтобы поразмыслить над тайной, которая проявляется не как вещь среди прочего, а как молчаливое событие самого бытия. Люди никогда прежде не жили в такой отдаленности от природы и не были настолько бесчувственными перед загадкой, которую она олицетворяет. Для людей позднего модерна Бог все более становился мифом, но в некотором смысле мифом становился и мир; и, вероятно, нет никакого способа жить в реальном общении с одним, а не с другим.

Величайшая метафизическая аллегория западной традиции, на которую прямо или косвенно реагируют все наши философии, – это платоновская аллегория пещеры в Республике , которая говорит нам, что мир, в котором большинство из нас живет, на самом деле только иллюзия, и что истинный мир лежит за пределами того, что может воспринимать наше обычное видение. Мы, по мере хода истории, напоминаем пленников, связанных в темноте пещеры, вынужденных смотреть на стену, на которую мерцающие тени отбрасываются большим костром и разными твердыми объектами, находящимися позади нас и скрытыми от нашего взгляда. Не зная никакой другой реальности, мы ошибочно принимаем эти тени – а также случайное эхо движений за нашими спинами – за единственную реальность. Даже если бы нас освободили от цепей и заставили обратить взор к ранее скрытым от нас реальностям, наш немедленный ответ выразился бы в том, что мы снова отвернулись бы от ослепительного света пламени и продолжали смотреть в тень как в единственную реальность, которую мы легко можем постигнуть. И если бы нас насильно вытащили из темноты на полный дневной свет за выходом из пещеры, мы бы гневно сопротивлялись, а затем были бы ослеплены сиянием мира, озаренного солнцем. Однако со временем наше видение скорректировалось бы, и мы смогли бы ясно увидеть вещи внешнего мира и, в конечном счете, смогли бы смотреть вверх на само солнце, которое мы теперь признали бы источником и управителем порядка природы и конечным источником всего нашего видения. И если бы мы тогда вернулись во тьму пещеры, то те, кто все еще живет во тьме, вполне могли бы счесть нас обманутыми дураками и сумасшедшими, пытающимися убедить их, что они ошибочно принимают меняющиеся тени за полноту реальности. Это мощная метафора, и ни один действительно разумный человек не смог бы поверхностно отклонить ее как всего лишь забавную басню. Я верю, в этой метафоре содержится глубокая истина, которую можно оценить, даже если не можешь с легкостью принять платоновскую метафизическую картину трансцендентной реальности, запредельной имманентному: то есть можно предположить, что существует, по крайней мере, некая иерархия понимания и что простое владение информацией – это еще не знание, и что знание – это еще не мудрость, и что поэтому все, о чем бы мы ни думали, будто мы это что-то понимаем, на самом деле может быть лишь тенью какой-то более великой истины.

Образ восхождения к этой истине, однако, не должен заслонять ту реальность (которую Платон признает во многих других местах), что знание о трансцендентном не есть что-то, приобретенное просто с помощью бегства из сферы чувств. Она, эта реальность, начинается с обычного восприятия мира. То, что побуждает нас искать высшую истину, то, что пробуждает в нас эрос, о божественности которого говорят мистики, есть непосредственность, с которой трансцендентное проявляется в имманентном. Наше удивление перед таинством бытия, пусть мимолетное и неуловимое, – это частичная встреча с божественной реальностью. Как я сказал ранее, мудрость – это восстановление мудрости в конце опыта. Возможно, во мне говорит романтик наподобие Вордсворта, но я верю, что все мы, как личности и как культуры, блаженно пребываем в начальном состоянии невинной отзывчивости по отношению к тайне бытия, во времени духовного рассвета, не отягощенные предпосылками и интересами, когда осознаем истину, которую мы можем выразить (если это вообще возможно) только с помощью нескольких воображаемых жестов – историй или мифов, или просто бесхитростных криков страха и восторга. Тогда мы изумляемся благодатности бытия, свету сознания и трансцендентному великолепию, которое, кажется, сияет во всём и сквозь всё, прежде чем укоренившиеся привычки мысли и воли смогли бы дистанцировать нас от лучезарной простоты этого опыта. Мы видим тайну, она обращаемся к нам, дает нам призвание возвышать наши мысли за пределы видимого мира к источнику самой его возможности. Со временем, однако, мы начинаем искать власти над реальностью и поэтому все менее способны подчинять свой разум ее власти над нами. Любопытство увядает, расцветают амбиции. Мы переходим от тайны бытия к доступности вещей, от тайны сознания к доступным объектам познания, от тайны блаженства к императивам аппетита и корысти. Мы получаем то, что можем принять, отказываясь от того, что мы можем получить только в качестве дара, и добываем власть, забывая о том измерении реальности, в котором мы не можем доминировать, но к которому можем приблизиться только тогда, когда сдаемся ему. И поздняя западная культура вполне может быть социальным порядком, который рискнул уйти далеко от бытия в своем стремлении овладеть сущим.