Ромен Роллан: Вселенское Евангелие Вивекананды

Лишь в первом веке александрийский еврей, Филон, воспитанный на греческой мысли, вводит в эту мысль понятие Бесконечности, заимствованное у своего народа, пытаясь таким образом согласовать оба течения. Сочетание оказывается неустойчивым, и Филон всю жизнь продолжает бороться между двумя этими темпераментами… Еврейский Бог своей неопределенностью дает себя чувствовать сильным душком, от которого ноздри Филона так и не могли отвыкнуть. Но его греческое воспитание позволило ему с рационалистической точностью анализировать силы своего пророческого народа, ставящего его в соприкосновение с Богом. Его теория достижения экстаза путем сосредоточения в себе, затем бегства от себя и полного отрицания чувств, разума и самого своего существа, ради отождествления себя с Единым, сводится в основных чертах к тому же, что во все времена практиковал индийский Восток. Наконец, Филон пытается связать Бесконечное с конечным через посредствующие Силы, второй сущности Бога, Слова первородного сына Бога (). С ним – может быть, вопреки ему (ибо на нем запечатлелся след пальца его мощного ваятеля, Иеговы) – вошла в Средиземный мир Бесконечность Востока. Множество фактов указывает на то, в какой мере Восток примешивается к эллинской мысли во втором веке нашей эры. Мы напомним лишь несколько наиболее характерных. – Плутарх цитирует Зороастра и посвящает трактат египетским мифам. Историк Евсевий отмечает интерес, который возбуждали в его время философские учения и религии Азии. Один из первых создателей Александрияизма, Нумений, ставивший Пифагора выше всех прочих греков, проектируя дух своего времени в прошлое, считал, что Пифагор лишь распространил среди греков первоначальную мудрость Египтян, Магов, Индусов и Евреев: {Нумений, влияние которого на Плотина было повидимому очень сильным, "направлял все свои усилия, - говорит Евсевий, – к слиянию Пифагора с Платоном, ища в то же время подтверждения их философских учений в религиозных догматах Брахманистов, Индусов, Магов и Египтян". }

Плотин, египетский грек, уходит с армией Гордиана, чтобы изучать философию персов и индусов. И хотя смерть Гордиана. убитого в Месопотамии, останавливает его на полупути, его дух все же открывает родство с индусским духом. {Его теория "возрождений" проникнута печатью индийской мысли. В ней учитываются все дела и помышления. Чистые и отрешившиеся уже не возрождаются во плоти, они пребывают в мире, где нет разума, воспоминания и речи; их свобода абсолютна; они едины с Совершенным и поглощаются им, не уничтожаясь в нем. Подобное блаженство может быть ныне же достигнуто в экстазе.

Его теория Материи и определения, которые он ей дает, напоминают Майю индусов.

Его представление о вселенной как о божественной Игре, где актер, непрестанно меняет костюм, где социальные перевороты, крушения империй суть лишь "перемены сцен и действующих лиц, плач и крики актеров", совпадает с представлением индусов.

Его глубокое учение об обожествлении, отождествлении с Богом путем Отречения, является, как я покажу далее, прекраснейшим изложением сущности великих иог Индии.} Но в то же время он находится в общении с христианами. Его учеником: является один из отцов Новой Церкви, Ориген; оба они с уважением относятся друг к другу. Он – не только кабинетный, философ. Он, можно сказать, одновременно и святой и великий иогин. Его чистый образ, родственный некоторыми чертами {Эти черты – его кроткий, чистый и несколько детский характер, его" крайняя доброта.} образу Рамакришны, заслуживает того, чтоб его благочестиво хранила память как Востока, так и Запада.

Претендовать на то, чтоб изложить здесь его великий труд, значило бы относиться к нему с недостаточным уважением. Но я хочу отметить некоторые его черты, особенно поражающие своим сходством с чертами индийского духа.

Первоначальное Существо Плотина, которое существует "прежде всех вещей" () и, стало быть, отличается от всего, что возникло после него, есть Абсолют. Абсолютно бесконечный, неопределенный, непостижимый, он может быть определен лишь отрицательно. "Отнимем у него все, не будем ничего утверждать о нем, не будем лгать, говоря, что в нем что-то есть, и просто предоставим ему быть". Он превыше добра и зла, действия и познания, бытия и сущности. Он лишен образа, формы, числа, движения, добродетели, чувства. Мы не можем даже сказать, что он желает или действует… "Мы говорим, что он не есть (); что он есть, мы не говорим". Одним: словом, Плотин нагромождает весь запас "Нет!", столь дорогой индийским (и христианским) мистикам Абсолюта. Но, в отличие от удовлетворенности, не чуждой суетности и пустоты, которые приносит в него большинство, Плотин всегда проникает это понятие своей чудесной скромностью, которая делает его столь трогательным и которую мне хотелось бы назвать более христианской, чем скромность большинства христиан (как, например, автора Мистической Теологии, разбираемой мною ниже).