Нассим Талеб - Рискуя собственной шкурой. Скрытая асимметрия повседневной жизни

Та же иллюзия, пропагандируемая «учеными»-политологами, наблюдается и в политических спорах: раз лево- или праворадикальная партия пользуется поддержкой 10 % населения, значит, их кандидат наберет 10 % голосов. Нет. Эти избиратели – база, их следует определить как «негибких», потому что они всегда будут голосовать за свою клику. Но и некоторые гибкие избиратели могут проголосовать за радикалов, как некошерные люди могут есть кошерную пищу. Таких людей и надо опасаться – именно они могут склонить чашу весов в сторону радикалов. Модели Галама предсказали массу контринтуитивных эффектов в политике – и его предсказания оказались куда точнее к событиям, чем наивный консенсус.

По сути, ренормализационная группа демонстрирует эффект вето: один человек в группе может управлять ее выбором. Рекламный топ-менеджер (и исключительный бонвиван) Рори Сазерленд сказал мне, что этот эффект объясняет, почему процветают сети закусочных вроде McDonald’s. Не потому, что их продукт так хорош, а потому, что определенная социально-экономическая группа не исключает возможность в них питаться – причем доля таких людей в этой группе невелика [39] В специальных терминах это наилучшее из наихудших отклонение от ожиданий: меньше и разброс, и среднее. .

Когда опций немного, McDonald’s – самая безопасная. Еще это самый безопасный выбор в месте, полном подозрительных заведений с горсткой завсегдатаев; отличие качества еды от ожидаемого в таких местах чревато плохими последствиями. Я пишу эти строки на вокзале Милана; как бы оскорбительна ни была эта ситуация для того, кто потратил большие деньги на поездку в Италию, McDonald’s – один из немногих здешних ресторанов. И он набит битком. Ужасно: итальянцы спасаются в нем от рискованной еды. Может, они и ненавидят McDonald’s, но неопределенность они ненавидят еще больше.

Та же история с пиццей: ее едят повсюду, и, если не считать сборища псевдолевацких любителей икры, за пиццу никто никого не осудит.

Рори написал мне об асимметрии «пиво – вино» и выборе в преддверии вечеринки: «Если среди гостей более 10 % женщин, подавать только пиво нельзя. Однако большинство мужчин пьет вино. И если подавать только вино, потребуется единственный комплект бокалов, – это, используя язык групп крови, универсальный донор».

Стратегию поиска оптимального среди необязательно хороших вариантов вполне могли применять хазары, выбирая между исламом, иудаизмом и христианством. По легенде, три высокопоставленных делегации – епископы, раввины и шейхи – прибыли, чтобы разрекламировать свой товар. Хазарские владыки спросили христиан: если выбирать между иудаизмом и исламом, что бы вы выбрали? Иудаизм, ответили те. Затем хазары спросили мусульман: что нам выбрать, христианство или иудаизм? Иудаизм, ответили мусульмане. Значит, иудаизм, решили хазары – и обратились в эту религию.

Когда в Германии, в абсолютно тевтонской комнате для совещаний некоей корпорации, проходит достаточно интернациональная или европейская встреча и один из гостей не говорит по-немецки, все совещание будет проведено на… английском, на неизящной версии английского, используемой в корпорациях по всему миру. Так хозяева оскорбляют и своих тевтонских предков, и английский язык. Началось все с асимметричного правила: те, у кого английский неродной, говорят (скверно) по-английски, а вот обратное – англоговорящие, знающие другие языки, – куда менее вероятно. Некогда французский считался языком дипломатии: на нем общались чиновники, вышедшие из дворян, а их более вульгарные соотечественники, занимавшиеся коммерцией, полагались на английский. Два языка соперничали, и английский победил – в современной жизни доминирует коммерция; на его победу не повлияли ни престиж Франции, ни усилия ее чиновников, утверждавших, что их более-менее красивый и похожий на латынь язык с логичным произношением не сравнится с орфографически путаным языком обитающих через пролив поедателей мясных пирогов.

Отсюда примерно видно, как власть меньшинства приводит к появлению «лингва франка», языка, который используется для международной коммуникации; жаль только, что этого не видят лингвисты. Арамейский – язык семитской семьи, он пришел на смену ханаанскому (то есть финикийско-еврейскому) в Леванте и напоминает арабский; на этом языке говорил Иисус Христос. Арамейский стал доминировать в Леванте и в Египте не потому, что в регионе утвердилась семитская имперская власть, и не потому, что у семитов любопытные носы. Нет, арамейский – язык Ассирии, Сирии и Вавилона – активно распространяли персы, сами говорившие на индоевропейском языке. Они учили египтян не своему языку. Когда персы вторглись в Вавилон, они столкнулись с администрацией писцов, которые не знали персидского и общались только на арамейском, поэтому он и стал государственным языком. Если ваша секретарша понимает распоряжения лишь по-арамейски, вы будете использовать арамейский. Отсюда – удивительное появление арамейского в Монголии, что доказывают записи, сделанные сирийским алфавитом (древнесирийский – восточный диалект арамейского). Столетия спустя история повторится, только наоборот: арабские чиновники в VII и VIII веках использовали греческий язык. В эллинистический период в качестве лингва франка Леванта на смену арамейскому пришел греческий, на этом языке вели записи писцы Дамаска. Фокус в том, что в Средиземноморье греческий распространяли не греки, а римляне, его использовала для административных нужд Восточная империя, то же самое – с левантийским побережьем: Новый Завет написан на греческом языке Сирии.