Артемий Магун - «Опыт и понятие революции». Сборник статей

Возьмем интеллектуалов, которые сегодня находятся среди лидеров российского либерализма, — Леонида Гозмана и Александра Эткинда. Это влиятельные фигуры, и именно поэтому их позиция симптоматична. В перестройку они только начинали как публицисты, но именно тогда сформировались их основные идеи, некоторые из которых оба до сих пор последовательно проводят. В статье “От культа власти к власти людей” [13] Гозман Л., Эткинд А. От культа власти к власти людей // Нева. 1989. № 7. С. 156–179. Гозман и Эткинд, как это ни странно для сегодняшнего читателя, различают либерализм и демократию и высказываются именно за развитие демократических, а не либеральных принципов. Впрочем, это демократия “людей”, а не народа. В то же время, критикуя тоталитаризм, они утверждают следующее:

“…Тоталитарная власть враждебна науке — физике, географии, биологии, не говоря уже о психологии и социологии. Нормальная наука ведь говорит о том, каковы явления и люди сами по себе, а власти нужно описание того, какими они могут стать благодаря ее вмешательству”.

Такое представление о социальной науке достаточно спорно — современная социальная наука (либеральная по своей идеологической направленности), как правило, основывается на “конструктивизме”, то есть на представлении о сконструированности явлений социальными субъектами. В этой работе и в последующих культурологических трудах [14] Эткинд А.М. Эрос невозможного. История психоанализа в России . СПб.: Медуза, 1993; Он же. Хлыст. Секты, литература и революция. М.: Новое литературное обозрение, 1998. , ценных не только как исторические исследования, но и как яркие идеологические интерпретации, Александр Эткинд последовательно проводит мысль о том, что советский проект по созданию “нового человека” был ошибочным, и противопоставляет ему естественность индивидуалистического строения общества. Это положение отчасти напоминает локковский либерализм — однако Локк был революционером, а также теоретиком воспитания человека с “нуля”, так что понимание “естественности” здесь скорее отсылает нас к концепции Бёрка. К тому же оно обогащено своеобразным объективистским пониманием природы, характерным для естественнонаучного понимания социальной науки (распространенной в СССР и современной России). Точка зрения интересная, но парадоксальная в случае людей, которые хотят провести коренную трансформацию общества. В таком случае трансформация может ими пониматься только как возврат к естественному состоянию от искусственных наслоений.

Тут мы выходим от описания перестроечных идей к более общему вопросу об интеллектуальном фоне эпохи. Вообще сознание позднесоветской интеллигенции было эклектичным и теоретически, и идеологически. Это было связано с его изолированностью и непубличностью. Популярны и обсуждаемы были разные, часто случайные идеи и тексты — любовь к Бродскому и Гамсуну могла сочетаться с увлечением йогой, гаданиями по руке и поиском НЛО. Однако свидетельства современников указывают на преобладание в этой среде консервативных политических идей. Помимо русских религиозных философов, в кругах интеллигенции популярны Хосе Ортега-и-Гассет (почти неупоминаемый сегодня на Западе консервативный испанский теоретик) и Элиас Канетти — критики демократических “масс”, Кьеркегор, Шопенгауэр и Ницше [15] Ср.: Кустарев А. Нервные люди . М.: КМК, 2006. С. 105. . Из российских авторов к самым обсуждаемым в то время книгам относится, правда, “Поэтика Достоевского” Михаила Бахтина, понимаемая в либерально-гуманистическом (а не народническом) ключе, но в то же время и “Этногенез и биосфера земли” Льва Гумилева — впечатляющий трактат, написанный в понятийной рамке XIX века и переполненный натуралистическими, этнорасовыми классификациями; “О русском национальном характере” Ксении Касьяновой, где советское общественное сознание тоже подается как этническое (даже не “национальное”!), и, конечно, книги Солженицына, который тогда рассматривался прежде всего как героический критик режима, а не как славянофил и антисемит.

Большая часть упомянутых мною выше авторов (Останин, Эткинд, Гребенщиков, Шевчук) представляют Ленинград. Для Ленинграда — а это, как мы знаем, кузница кадров российского истеблишмента 1990-х и 2000-х — консерватизм был особенно характерен, причем не только в размытом виде, описанном Останиным, но и в совершенно буквальном смысле. Яркая группа религиозных мыслителей, впоследствии получивших международное признание, существовала в 1970-е вокруг журнала “37” (Борис Гройс, Татьяна Горичева, Виктор Кривулин). Тимур Новиков, ранее художник авангардно-примитивистского направления, в 1989 году создает здесь консервативную “Новую академию изящных искусств” — влиятельную группу, выдвигающую в противовес авангарду неоклассическую эстетику. “Новая академия” была очень влиятельной в художественных кругах Петербурга и до сих пор продолжает определять вкусы большой части художественного сообщества. Тимур Новиков и близкий к нему представитель рок-сообщества Сергей Курехин идеологически эволюционируют в сторону консерватизма, который в течение 1990-х отшелушивается от либерализма и представляется альтернативной, оппозиционной ему и властям стратегией. В 1996 году Курехин вступает в “национал-большевистскую партию”, образованную еще в 1993-м Эдуардом Лимоновым и Александром Дугиным на основе программы французских “новых правых”. Учитывая все вышеизложенное, нетрудно увидеть, что создание этой партии, сочетающей революционные и консервативные лозунги, было вполне органичным. Однако на ее примере видно, что консервативными по форме и содержанию были обе противостоящие российские “партии” — и так называемые “либералы”, или “демократы”, и “красно-коричневый” союз, формировавшийся вокруг КПРФ, а позднее вокруг националистических партий. Чего не принимали обе эти партии — и их электорат, — так это как раз революционной, “левой” составляющей, которую добавляли в свою “гремучую смесь” Лимонов и Дугин. Поэтому последние и проиграли, а также раскололись — Дугин отбросил революционную составляющую, а Лимонов — консервативную, что сразу вывело обе фигуры на авансцену российской политики.