Людвиг Фейербах - Стремление к счастью. С комментариями и объяснениями

Вероятно, Фейербах имеет в виду прежде всего Канта, обосновавшего, почему моральные обязательства нельзя выводить из чувства, но только из понятия долга. Чувство переменчиво и имеет в виду, согласно Канту, уже состоявшееся обязательство, мы уже вошли в соприкосновение с другим, если чувствуем что-то к нему или к ней относящимся, поэтому чувство оказывается только случайным эмоциональным переживанием долга, часто в силу своей случайности искажающим подлинное понятие о долге.

И все ж таки эти господа, которые ничего не хотят знать в морали об эгоизме, о стремлении к счастью, говорят и поступают в отношении обязанностей к самому себе так, как будто бы (какое лицемерие!) заповеди, на которые они опираются, не являются заповедями собственного, индивидуального стремления к счастью. Если вы признаете обязанности человека по отношению к самому себе так же, как признаете – и с полным правом – обязанности по отношению к ближним (ибо в сравнении с обязанностями по отношению к другим и в противоположность к наглым требованиям, которые они мне могут поставить, обязанности по отношению к себе действительно существуют, а следовательно, и данное выражение имеет оправдание и является правильным), если признаете, то признайте же в таком случае открыто и честно эгоизм, возведите его откровенно и торжественно и дворянское достоинство в морали как необходимый элемент, как основную составную часть последней! Только никакого лицемерия, никакого притворства, по крайней мере, в морали!

Фейербах упрекает любых моралистов в лицемерии: ведь они все равно в конечном счете исходят из интереса, а не из долга, они заинтересованы в том, чтобы понимать, что такое долг, или в том, чтобы выполнять долг. А центром интереса оказывается мое «я». Доказательство Фейербах берет из того, что требования другого по отношению ко мне чаще менее разумны, чем требования мои по отношению к себе: например, сосед может от меня потребовать потесниться, а я не потребую от себя тесниться. Собственно, такое посягательство соседа и ограничивает система права. На это моралисты могли бы возразить, что у другого «я» не меньше оснований быть разумным, чем у моего «я», тогда как право не может оговорить все возможные ситуации отношений, и поэтому мораль действует там, где не действует право, но разбирая так же не ситуацию самого существования «я», а ситуацию, в которую уже вступили больше чем одно «я».

Это величайший порок, это отравление добродетели ядом, в то время как другие пороки занимаются только <���ее> грубым убийством; порок этот, правда, в наше время господствует в государстве и в церкви, в высших учебных заведениях и в сельских школах, в монастыре и в казарме. Склонность и долг, конечно, не являются словами одного и того же значения, не являются синонимами; их, следовательно, необходимо различать. То, что я делаю из склонности, я делаю из стремления к счастью и делаю охотно, с удовольствием и с любовью, потому что это меня делает непосредственно счастливым. То, что я делаю по долгу, делаю даже тогда, когда это меня не только не делает счастливым, но именно поэтому часто делает даже несчастным, больше того, – противостоит мне, я делаю, преодолевая самого себя, только по внутреннему и внешнему принуждению, ибо они почти всегда бывают вместе, хотя бы я и не сознавал этого или из морального высокомерия обольщал себя мыслью, что поступаю только из чувства долга.

Обычно в моральной философии говорится, что хотя момент исполнения долга может быть неприятен, но после человека настигает несомненное удовлетворение. Тогда как Фейербах считает, что за этим удовлетворением стоит «моральное высокомерие», представление, что я уж точно, выполнив долг, оказался правильным и нравственным человеком. Фейербах критикует такое вменение человеком себе совершенной правды, на что моралисты возразили бы, что это вменение правды – та точка, в которой соприкасаются мораль и право.

Но разве мы должны из этого несогласия смысла, из этого словопрения тотчас же, как нравственные пуритане и педанты, сделать вывод о печальной необходимости формального, полного развода между долгом и склонностью? То, что сегодня, в данном настроении, при данном телесном и духовном состоянии я делаю только потому, что я должен, следовательно, делаю против воли, то же самое уже завтра, быть может, я сделаю в высшей степени легко и радостно. То, что в данном периоде жизни причиняет мне только неудовольствие, что противно мне, как, например, хождение в школу, является для меня делом только долга, то приносит мне величайшее удовольствие и пользу в более поздние годы, хотя бы и не непосредственно само по себе, а лишь по своим результатам, и я с улыбкой признаю теперь, что смирительная рубашка долга была надета на меня только по повелению моего собственного стремления к счастью, тогда еще недостаточно понятого и еще не познанного.