Готфрид Вильгельм Лейбниц - Монадология

Лейбниц родился 1 июля 1646 г., его отец был профессором нравственной философии, и мать была из профессорской семьи. Наша культурная память сразу подсказывает нам образ интеллигента, выросшего среди книг – но этот образ скорее сбивает с толку, чем проясняет дело. Интеллигент в российском понимании выстраивает свою биографию сам, черпая из книг все новое подкрепление своей жизненной позиции и вдохновляется на раскрытие ее как творческой; где интеллигент, там жизнетворчество. Интеллектуал, как Лейбниц, легко переходит от книг к наблюдениям, ему интересны не книги сами по себе, а тот опыт чтения, который создали его родители и который создаёт он сам. Он соревнуется с рекордами понимания, установленными родителями, и с немалым удовольствием добивается большего. Впечатляли его в детстве античные историки и поэты, но не столько призывами к подвигам, сколько умением выстраивать масштабы событий, давать воодушевляющую картину происходящего, которую можно дополнить множеством новых текстов; и уже в детстве Лейбниц сочинял латинские поэмы по праздничным поводам. Восторг перед деяниями сменился восторженным созданием ситуаций.

В школьные годы он точно так же решил сочинить новые области логики: он определил, что можно выводить не только одно понятие из другого, но и одно суждение из другого – ведь понятия только указывают на ситуации, а суждения эти ситуации объемлют. Например, мы выводим прошлое и будущее из понятия времени, так почему нельзя вывести отношение войны и мира из понятия политики или рост и расцвет из понятия природы? Школьные учителя Лейбница не поняли его дерзости, но потом ее очень хорошо поняли коллеги.

Французский постмодернистский философ Жиль Делёз нашёл очень удачный образ для философии Лейбница – «складка», pH, что мы узнаем в слове «ре-пли-ка»: усложнение формы высказывания, позволяющее развернуть все мироздание как единую ткань продолжающегося разговора. А русский философ В.В. Бибихин очень точно заметил, что Лейбниц вовсе не был технократом; наоборот, он хотел, чтобы техника была не протезом человеческого тела, а вызовом этому телу, испытанием, раскрывающим новые горизонты чувства и вдохновения.

В университете Лейбниц учился у Эрхарда Вейгеля, математика и создателя первого умного дома: Вейгель продумал освещение, водоснабжение и отопление в доме, поставив математические расчеты на службу физике. Вероятно, этот дом вдохновил Лейбница на создание дифференциального исчисления, исследования, как функция достигает своего предела, как предела достигает удобство полностью рассчитанного дома. Но из университетских предметов больше всего Лейбниц увлёкся юриспруденцией, которая позволяла ему прикоснуться руками и к юридическому тексту, и к юридическому делу, проверяя на прочность речевую ткань и нить исторической судьбы.

Первый трактат Лейбница, вышедший в 1663 г., был посвящён принципу индивидуации: причине, по которой мы можем утверждать бытие индивидуальных объектов, не сводя их к ухудшенным или улучшенным реализациям готовых идей. После защиты юридической диссертации Лейбниц жил в Нюрнберге, где вступил в орден розенкрейцеров – мистиков, занимавшихся по преимуществу алхимией, понятой как метафора духовного роста человека: выращивая кристаллы, они думали, что созидают собственную душу особым образом. Лейбниц принимал участие во всех научных опытах этого тайного кружка, но весьма быстро перерос их тайны: уж слишком скудным оказывался конечный результат, басня вместо поэмы, моральная аллегория вместо широты бытия. Лейбниц увлекся совсем другим занятием – математической комбинаторикой, и в 1666 г., в двадцатилетием возрасте, издал трактат об исчислении понятий. Каждое понятие он рассматривал как сумму некоторых величин, например, понятие высоты можно было трактовать как вертикаль с определенным возрастанием числа, а понятие жизни – как преумножение, воспроизводящее свою подлинность. Лейбниц думал о том, как можно будет с помощью машин производить все необходимые слова, сочетание которых и даст всему человечеству правильные знания.

Десять лет после этого философ служил при дворе майнцкого курфюрста, исполняя многочисленные дипломатические миссии. В Париже молодой дипломат склонял всесильного Людовика XIV к войне с Египтом, тем он думал отвести военную опасность от Германии. При этом он утверждал, что Египет – ключ к власти над всем ближним Востоком и всей Африкой, и кто хочет распространять свою власть вширь, тот должен завоевать Египет, а не какую-то еще страну. Египет манил многих интеллектуалов того времени: например, иезуит Афанасий Кирхер, другой универсальный гений эпохи, также как и Лейбниц стремившийся создать единый для всего человечества язык на основе соединения формальной логики с принципами китайской письменности, видел в Египте источник всей культурной образности человечества. Именно Египет, совместивший слово и изображение, считал Кирхер, и создал вообще воображение и образное мышление, научил религиозным и социальным ритуалам. Лейбниц видел в Египте не только источник образов, но и источник разных форм хозяйства, первую площадку стратегического мышления. Лейбниц обещал Людовику XIV славу нового Цезаря, но король вполне довольствовался своей славой и даже не стал слушать доклад дипломата. Потом, когда турки осадили в 1683 г. Вену, Лейбниц выпустил памфлет «Христианнейший Марс», где обвинил пожилого короля в том, что он косвенно поддерживает турок, а при этом требует себе привилегий христианского государя, причем главного христианского государя. Месть Вольтера Лейбницу за месть Лейбница королю, осмеяние его философии как оптимистической была несправедлива – в политике Лейбниц не принимает оптимизм вообще, видя в нем лицемерие, будто бы все исторические события служат какой-то лучшей цели. Вопреки расхожему мнению, Лейбниц не был оптимистом в банальном смысле этого слова: если он говорил об этом мире как о лучшем из возможных, он имел в виду не то, что нельзя было бы мысленно улучшить этот мир, а что улучшение этого мира, не ставшее сразу действительностью, покажет себя худшим лицемерием.