Карл Зигмунд - Точное мышление в безумные времена. Венский кружок и крестовый поход за основаниями науки

Редактура подарила мне приятную возможность там и сям украсить текст идиоматическими выражениями (например, «перевернуть с ног на голову», «как рыба в воде» и «он отложил физику в долгий ящик») и кое-где придать фразам живости. Однако я быстро понял, что Карл знает английский просто превосходно, у него поразительно богатый словарный запас и великолепное владение идиомами. И хотя в ходе кропотливого труда на протяжении нескольких недель, когда я прямо-таки под микроскопом изучал текст и где-то вставлял словечко, а где-то убирал, все мои правки делались с глубоким уважением к сотням и тысячам мудрых взвешенных решений, оставшихся за кадром.

Естественно, у Карла оставалось полное право вето на все мои предложения, и он нередко им пользовался, поскольку меня иногда слегка заносило с экспрессивностью. Кроме того, я должен подчеркнуть, что большинство фразеологических оборотов в этой книге принадлежит Карлу, а не мне. Он и в самом деле умеет выбирать слова точно и живо! И, наконец, если читатель в этих главах заметит избыток всевозможных «ведь» и «в самом деле», что ж, беру все на себя — это я виноват!

Возможность познакомиться поближе со многими яркими персонажами книги Карла — и с официальными членами кружка, и с «сочувствующими», и с эпизодическими героями — многому меня научила и затронула глубокие душевные струны. Например, я сначала очень полюбил, потом возненавидел, а потом снова очень полюбил обожателя слонов, статистики и женщин Отто Нейрата. Мне было от души жалко беднягу Фридриха Вайсмана, которого годами эксплуатировал капризный и бессердечный Людвиг Витгенштейн. Я восхищался преданностью Адель Нимбурски, которая так самоотверженно поддерживала своего гениального, но душевно нездорового мужа Курта Гёделя. Меня неприятно поразил друг Альберта Эйнштейна Фридрих Адлер, который оказался таким же маньяком и злодеем, как и Иоганн Нельбёк, убийца главы кружка Морица Шлика. Я очень сочувствовал бесконечным мытарствам Розы Рэнд — и так далее и тому подобное.

Особенно трудно мне оказалось смириться с двумя фигурами: одна — философ Пауль Фейерабенд, который дослужился до звания лейтенанта в гитлеровской армии, а потом, после войны, отрекся от нацистского прошлого, получил докторскую степень по философии и вскоре прославился на весь мир многословными нелепыми заявлениями о методологии науки. Все это мне было глубоко отвратительно, и я, набравшись наглости, вставил в текст Карла несколько циничных слов, отражавших мое личное отношение к Фейерабенду, однако Карл наложил на мои резкие выражения вето, присовокупив доброе интеллигентное замечание: «Я тут слегка отредактировал, чтобы обвинение звучало немного мягче. Пожалуйста, поймите меня правильно: сейчас очень многие австрийцы и немцы посматривают на него свысока. Это легко. Но как бы они сами поступили на его месте? Большинство не оказались бы в рядах Widerstand [Сопротивления]. Такое невозможно статистически. Герои встречаются редко. И как бы я сам поступил на его месте?» Рассуждения Карла вызвали у меня глубокое уважение, и я постарался держать себя в рамках.

Второй персонаж, который был мне отвратителен, — двуличный философ Мартин Хайдеггер, который, когда Гитлер пришел к власти, стал ректором Фрайбургского университета и в этом качестве вдохновлял толпы громкими речами, нарядившись в шорты, какие носили штурмовики, и крича «хайль Гитлер!» Особенно меня озадачило, что мой любимый дядюшка Альберт Хофштадтер, много лет бывший уважаемым коллегой Эрнеста Нагеля на философском факультете Колумбийского университета, оказался большим поклонником идей Хайдеггера и даже перевел на английский две его книги. А мне казалось, что не только сам Хайдеггер прогнил насквозь, но и сочинения его — полная невнятица с начала до конца. Что же нашел в нем милый старый дядя Альберт? Пожалуй, я так и не узнаю. Разумеется, Хайдеггер никогда не входил в Венский кружок, однако его философия до такой степени противоречит всем их идеям, что в некотором смысле Хайдеггер представляет собой принципиальную оппозицию Венскому кружку, члены которого открыто высмеивали его невразумительные сочинения.

Признаться, я далеко ушел от подростковой мечты о математической логике как столпе человеческого мышления. Сегодня эта идея кажется мне вопиюще неправдоподобной. И все же мне живо помнится, как она увлекала меня многие годы, как вдохновляла изо всех сил задумываться о том, что, собственно, такое мышление. В этом отношении мое юношеское увлечение сочинениями нескольких членов Венского кружка было мне совсем не во вред, более того, оно стало катализатором увлечения поразительно тонкой природой человеческого мышления — увлечения, которое сохранилось у меня на всю жизнь.