Владимир Мешков: Большевизм (понять и преодолеть)

Социалист не альтруист; правда, он также стремится к человеческому счастью, но он любит уже не живых людей, а лишь свою идею, именно идею всечеловеческого счастья. Жертвуя ради этой идеи самим собой, он не колеблется приносить ей в жертву и других людей. В своих современниках он видит лишь, с одной стороны, жертв мирового зла, искоренить которое он мечтает, и с другой стороны – виновников этого зла. Первых он жалеет, но помочь им непосредственно не может, так как его деятельность должна принести пользу их отдалённым потомкам; поэтому в его отношении к ним нет никакого действенного результата; последних он ненавидит и в борьбе с ними видит ближайшую задачу своей деятельности и основное средство к осуществлению своего идеала. Это чувство ненависти к «врагам народа» и образует конкретную и действенную психологическую основу его жизни. Так из великой любви к грядущему человечеству рождается великая ненависть к людям, страсть к устроению земного рая становится страстью к разрушению и верующий народник-социалист превращается в революционера.

Не следует смешивать революционность как морально-общественное мировоззрениес революционной деятельностью. Можно участвовать в революции не будучи революционером по мировоззрению, и, наоборот, можно быть принципиально революционером и по соображениям тактики и целесообразности отвергать необходимость или своевременность революционных действий. В основе революционизма как мировоззрения лежит тот же мотив, который образует и движущую силу социалистической веры: социальный оптимизми опирающаяся на него механико-рационалистическая теория счастья.

Согласно этой теории, внутренние условия для человеческого счастья всегда налицо, и причины, препятствующие устроению земного рая, лежат не внутри, а вне человека – в его социальной обстановке, в несовершенствах общественного механизма. И так как причины эти внешние, то они и могут быть устранены внешним, механическим приёмом. Таким образом, работа над устроением человеческого счастья, с этой точки зрения, есть по самому своему существу не творческое или созидательное дело, а сводится к расчистке, устранению помех, т. е. к разрушению.

Эта теория обыкновенно не формулируется отчётливо, а живёт в умах как бессознательная, самоочевидная и молчаливо подразумеваемая истина. Чтобы установить идеальный порядок, нужно «экспроприировать экспроприирующих», а для этого добиться «диктатуры пролетариата», а для этого уничтожить те или другие политические и вообще внешние преграды. Таким образом, революционизм есть лишь отражение метафизической абсолютизации ценности разрушения. Необходимо совершенно иное понимание человеческой жизни, чтобы осознать несостоятельность одних этих механических приёмов и обратиться к новому началу – началу творческого созидания.

Два факта величайшей важности должны сосредоточить на себе внимание тех, кто хочет и может обсудить свободно и правдиво современное положение нашего общества и пути к его возрождению. Это крушение многообещающего общественного движения, руководимого интеллигентским сознанием, и последовавший за этим событием быстрый развал наиболее крепких нравственных традиций и понятий в среде русской интеллигенции. Оба свидетельствуют, в сущности, об одном, оба обнажают скрытую дотоле картину бессилия, непроизводительности и несостоятельности традиционного морального и культурно-философского мировоззрения русской интеллигенции. Что касается первого факта – неудачи русской революции, то банальное «объяснение» его злокозненностью «реакции» и «бюрократии» неспособно удовлетворить никого, кто стремится к серьезному, добросовестному и, главное, плодотворному обсуждению вопроса. Оно не столько фактически неверно, сколько ошибочно методологически. Это вообще есть не теоретическое объяснение, а лишь весьма одностороннее и практически вредное моральное вменение факта. Конечно, бесспорно, что партия, защищавшая «старый порядок» против освободительного движения, сделала все от нее зависящее, чтобы затормозить это движение и отнять от него его плоды. Её можно обвинять в эгоизме, государственной близорукости, в пренебрежении к интересам народа, но возлагать на неё ответственность за неудачу борьбы, которая велась прямо против неё и всё время была направлена на ее уничтожение, – значит рассуждать или просто недобросовестно, или ребячески-бессмысленно; это приблизительно равносильно обвинению японцев в печальном исходе Русско-японской войны. В этом распространённом стремлении успокаиваться во всех случаях на дешёвой мысли, что «виновато начальство», сказывается оскорбительная рабья психология, чуждая сознания личной ответственности и привыкшая свое благо и зло приписывать всегда милости или гневу посторонней, внешней силы. Напротив, к настоящему положению вещей безусловно и всецело применимо утверждение, что «всякий народ имеет то правительство, которого он заслуживает». Если в дореволюционную эпоху фактическая сила старого порядка ещё не давала права признавать его внутреннюю историческую неизбежность, то теперь, когда борьба, на некоторое время захватившая всё общество и сделавшая его голос политически решающим, закончилась неудачей защитников новых идей, общество не вправе снимать с себя ответственность за уклад жизни, выросший из этого брожения. Бессилие общества, обнаружившееся в этой политической схватке, есть не случайность и не простое несчастие; с исторической и моральной точки зрения это есть его грех. И так как, в конечном счёте, всё движение как по своим целям, так и по своей тактике было руководимо и определяемо духовными силами интеллигенции – её верованиями, её жизненным опытом, её оценками и вкусами, её умственным и нравственным укладом, то проблема политическая само собою становится проблемой культурно-философской и моральной, вопрос о неудаче интеллигентского дела наталкивает на более общий и важный вопрос о ценности интеллигентской веры.