Карен Свасьян - Ницше или Как становятся Богом (Две вариации на одну судьбу)

“Беги, мой друг, в своё уединение: я вижу тебя искусанным ядовитыми мухами. Беги туда, где веет суровый, свежий воздух!.. Ты жил слишком близко к маленьким, жалким людям. Беги от их невидимого мщения!.. Не поднимай руки против них. Они — бесчисленны, и не твоё назначение быть махалкой для мух… Они жужжат вокруг тебя со своей похвалой: навязчивость — их похвала. Они хотят близости твоей кожи и твоей крови” (“Так говорил Заратустра”). Невозможно без содрогания смотреть на этот постепенный и катастрофический слёт ядовитых мух, называемый ницшеанством; “ жертвоприношение мёдом ”, каковым по замыслу философа и должно было быть его учение, в самом скором времени обернулось каким-то почти пословичным “ за мухами не видно мёду ” — зловещий образ, определивший на десятилетия вперёд судьбы этой философии.

Трудно вообразить себе какое-либо духовное событие (да к тому же ещё такого ранга), которое подверглось бы большим глумлениям, осквернениям, насильственным искажениям; можно было бы вкратце пройтись по некоторым наиболее типичным и задающим тон вехам этого шабаша. Первые трупные симптомы обнаружились ещё прижизненно, когда сошедший с ума философ доживал свои дни в лечебнице для душевнобольных; известны по меньшей мере две попытки, два совершенно бредовых проекта его излечения. Юлиус Лангбен, так называемый “der Rembrandtdeutsche”, автор анонимно изданной книги “Рембрандт как воспитатель”, ставшей одной из библий немецкого национализма, первым вознамерился спасти эту “прометеевскую душу” и наставить её на путь истинный; план вкратце сводился к следующему: внушить больному, что он принц, отвезти его в Дрезден и создать вокруг него подобие королевского двора, где самому Лангбену была отведена роль камергера и интенданта, на деле — психиатра-инкогнито (удивительно, что только решительным вмешательством Овербека, друга больного философа, удалось пресечь эту ненормальную затею).

Аналогичный абсурд почти одновременно возник в голове Альфреда Шулера, мюнхенского “космика” и мистагога, близкого к кружку Георге: здесь речь шла о посещении Ницше и исполнении в его присутствии корибантского танца, что, по мнению самого танцовщика, должно было привести к незамедлительному просветлению (на этот раз затея сорвалась за неимением суммы, необходимой для приобретения медных доспехов, т. е. реквизита). Случаи достаточно жалкие и едва ли достойные чего-то большего, чем внимания биографа, не окажись они в лице своих инициаторов зловещими симптомами будущей сатанизации ницшеанства в идеологии национал-социализма: оба, Лангбен и Шулер, вписали свои имена в списки предтеч и духовных отцов гитлеризма, а Шулер, по ряду сведений, оказал и непосредственное личное влияние на слушавшего в 1922 г. его лекции Гитлера.

Появление этих фигур в самом преддверии культурной канонизации ницшевского наследия глубоко символично; здесь, пожалуй, и следовало бы искать камертон, по которому настраивалась печальной памяти деятельность “Архива Ницше”, этого центра едва ли не всех последующих фальсификаций ницшевской философии. Борьба за Архив, в сущности, за понимание самой философии, разгорелась уже в 90-х гг. прошлого столетия, когда встал вопрос о приведении в порядок огромного количества неопубликованных рукописей и подготовке полного собрания сочинений; руководство Архивом взяла на себя Элизабет Фёрстер-Ницше, сестра философа. Фрау Фёрстер-Ницше — “любимая сестра” и “единомышленница”, “конфидентка” и чуть ли не единственная “ученица”, автор многотомной “Жизни Фридриха Ницше”, удивляющей и по сей день техникой вдохновенной бессовестности в перекройке и перестройке этой кровно близкой и духовно чуждой ей жизни; можно только удивляться “католической” гибкости, с каковою эта носительница фамильной честности своей протестантской семьи в кратчайший срок разыграла некое подобие Константинова дара и предстала миру аутентичной наследницей того, кто, уходя во мрак, успел-таки предупредить мир о своей “взрывоопасности”. “Фрау Фёрстер — патологическая лгунья” — от этой оценки Бинсвангера, иенского врача Ницше, как выяснится, был не так уж далёк и сам “брат”.

Мошенничества не уступали по уровню и качеству архетипам бульварной литературы; нужно было прежде всего обеспечить миф наследственности, и, поскольку реальность оказывалась до противоположного иной, в ход пускались средства самого примитивного и низкопробного подлога, скажем переадресат писем, где “любимой” и “дорогой” представала уже не мать или какая-нибудь из добрых подруг, а “сестра” — неугодные имена в оригиналах устранялись… нечаянными кляксами. Уже гораздо позднее выяснится, что “любимая сестра” была, скорее, “ненавистной”, ограниченное и никак не лабиринтное создание, несущее в себе всю непредсказуемость обывательски-женской энергии (“она не перестаёт мучить и преследовать меня”, — вырвалось однажды у него в связи с очередной интригой), раздражало и не могло не раздражать во всех смыслах (“Люди вроде моей сестры неизбежно оказываются непримиримыми противниками моего образа мыслей и моей философии”. Или ещё: “Как можем мы быть родными — вот вопрос, над которым я часто размышлял”).