Юлиус Эвола - Языческий империализм

Все — это сегодняшний мир. Эти замечания по поводу науки и машин показывают достаточно ясно, как далеко может зайти отречение, и как оно, одновременно с этим, необходимо и неизбежно. Отречение, которое, однако, не является прыжком в пустоту. Эти замечания показывают также, что возможна иная система ценностей, иных путей и иного знания, совершенная и тотальная, что возможен иной человек и иной мир. И они, действительно, могут быть вызваны к жизни, когда новая волна начнет подниматься из бездн беспокойства и бессмысленности Запада.

Появление машин на Западе тесно связано с так называемым активистским, апеллирующим к становлению, «фаустовским» миропониманием. Романтическое воодушевление по отношению ко всему тому, что является нуждой, поиском, трагизмом; религия жизни или, как сказал Генон, суеверие жизни, понимаемой как постоянное напряжение, беспокойство, которое никогда не находит освобождения и, в вечном пресыщении, переходит от одной формы к другой, от одного ощущения к другому, от одного открытия к другому; одержимость «созданием» и «завоеванием», страсть к новому рекорду — все это составляет четвертый аспект европейского недуга: аспект, который наложил неизгладимый отпечаток на лицо европейской цивилизации, и который в наши дни достиг апогея своего пароксизма.

Мы уже упоминали, что корень этого извращения также следует искать в семитском племени. Его духом, его основным элементом был дух мессианизма. Мечта об ином мире, идея Мессии, бегущие от настоящего, являются потребностью в постоянном движении разбитых, лишенных наследства и проклятых людей, которые неспособны утверждать и желать свою собственную, особую реальность. Это — недостаточность душ тех убогих, чье бытие есть жадность, страсть и отчаяние. Постепенно бережно хранимая отпрысками семитской расы и становящаяся все более дерзкой и более необходимой по мере политических удач "избранного народа", эта сомнительная реальность вырвалась из низов Империи и стала мифом великого восстания рабов, мифом яростной волны, захлестнувшей языческий Рим.

И позднее, выйдя за рамки католической организации и оставив ее в стороне, она расширилась и превратилась в хилиастический мираж. Сама вожделенная перспектива, таким образом, бесконечно отодвинулась, а потребность и отчаяние стали еще более жесткими и жестокими, она превратилась в становление без конца, в чистое напряжение, в гравитацию пустоты.

Бегство от этого мира и постоянное отодвижение иного — та боязнь мира, которая является тайной современной жизни и которая шумно объявляет себя ценностью, чтобы оглушить самою себя — является также тайной христианства после банкротства его эсхатологии. Это — внутренне присущее христианству проклятие, которое оно несет в себе, и которое передается народам, его принявшим и изменившим тем самым олимпийскому, классическому, арийскому идеалу.

Первая тема, которая, как мы уже видели, возникла в связи с банкротством мессианизма — тема ставших экклезиатическими законов социальной зависимости — тесно связана с этой второй темой и имеет с ней одно и то же происхождение. Объединив эти две темы в одну, мы получим тем самым закон, который определяет сегодня все общество и всю культуру: на низшем уровне — индустриальный оргазм, средства, ставшие целью, механизация, система хозяйственных и материальных детерминант, развитию которых отбивает такт наука вместе с карьеризмом, с погоней за успехом людей, которые не живут, а проживают отпущенное им время и, в конечном счете, сверхновые и уже упомянутые мифы "вечного прогресса" на основе "социальных служб" и ставшего самоцелью и всеобщей обязанностью труда. На высшем уровне — совокупность «фаустовских», привязанных к становлению, бергсонианских учений, о которых мы уже говорили, и базис социальной истины, "будущее науки", универсализм и имперсонализм философов.

И все это подтверждает и свидетельствует только об одном: о падении на Западе ценности индивидуальности — той ценности, о которой с такой навязчивостью и так много пустословят. Только жизнь того, кто не достаточен для самого себя и кто удален от самого себя, в действительности стремится к «иному»: такой человек нуждается в обществе как в поддержке и коллективном законе; такой человек хочет быть ничем — хочет быть поиском, неудовлетворенностью, зависимостью от будущего; хочет быть становлением. Подобные люди испытывают ужас перед всем тем, что является естественным жизненным пространством человека: перед молчанием, перед одиночеством, перед незаполненным временем, перед вечностью. Они заботятся, волнуются, бросаются безостановочно от одного к другому, занимаются чем угодно, только не сами собой. Они делают нечто, чтобы доказать себе, что они есть, но, желая получить от всех своих действий особое подтверждение, в действительности, они ничего не делают, в действительности, они просто одержимы делом.