Эразм Роттердамский - Разговоры запросто

Гедоний. Значит, те блага, которых толпа домогается всеми правдами и неправдами, — не истинные.

Спудей. Думаю, что нет.

Гедоний. Будь они истинными благами, они доставались бы только достойным и делали бы счастливыми тех, кому достались. Но что такое удовольствие? Истинно ли оно, если исходит не от истинных благ, но от лживых призраков блага, как по-твоему?

Спудей. Никоим образом!

Гедоний. Но удовольствие делает жизнь приятной.

Спудей. Несомненно.

Гедоний. Стало быть, поистине приятно можно жить лишь тогда, когда живешь благочестиво, то есть наслаждаясь истинными благами; блаженство человеку дарует только благочестие, ибо оно одно приближает человека к богу, высшему источнику блага.

Спудей. И я думаю так же или почти так же.

Гедоний. Теперь погляди, как далеки от удовольствия те, кто, по общему мнению, только и делает, что гоняется за удовольствиями. Во-первых, их дух нечист, испорчен закваскою страстей, и если даже достается ему какая-нибудь сладость, она мигом горкнет: так в испорченном источнике не может быть иной воды, кроме скверной на вкус. Далее, истинное удовольствие — лишь то, которое воспринимается здравым духом. Для гневающегося нет ничего отраднее мести, но это удовольствие обращается в страдание, как только недуг покидает душу.

Спудей. Не спорю.

Гедоний. Наконец, удовольствия эти черпаются из ложных благ, а следовательно, и они — не более чем призраки. Что бы ты сказал, если бы увидел, как человек, обмороченный магическими наваждениями, ест, пьет, пляшет, смеется, рукоплещет, тогда как на самом деле ни одной из вещей, которые он будто бы видит, нет?

Спудей. Я бы сказал, что он несчастный безумец.

Гедоний. При подобном зрелище я и сам присутствовал несколько раз. Был один священник, опытный в искусстве волшебства…

Спудей…которому выучился не из священных книг, я полагаю?

Гедоний. Нет, из трижды и четырежды проклятых. Несколько придворных дам часто к нему приставали, чтобы он их угостил, и бранили скупцом и скрягою. Наконец он согласился и позвал их в гости, Явились они натощак, чтобы с тем большей охотою откушать. Сели за стол, который так и ломился от самых изысканных яств и питий; наелись до отвала, поблагодарили хозяина и разошлись по домам. Но очень скоро начало урчать в животе. Дамы изумились: что за чудо — откуда взяться голоду и жажде сразу после обеда, да еще такого роскошного? В конце концов все открылось, и над обманутыми смеялись.

Спуде й. И поделом: лучше было дома утолить голод чечевицею, чем услаждаться пустыми видениями.

Гедоний. Но, по-моему, намного смешнее, когда толпа вместо истинных благ схватывает пустые тени и восхищается призраками, которые не к смеху приводят, но к вечной скорби.

Спудей. Чем ближе вглядываюсь, тем менее нелепыми кажутся мне твои утверждения.

Гедоний. Пусть на какое-то время именем «удовольствие» называется и то, что по-настоящему к удовольствиям не принадлежит. Но назовешь ли ты медвяное вино сладким, если алоэ примешано гораздо больше, чем меда?

Спудей. Даже если четыре унции примешаны — и то не назову!

Гедоний. Или пожелаешь себе чесотку, оттого что в чесанье заключено какое-то удовольствие?

Спудей. Нет, если только не сойду с ума!

Гедоний. Тогда подсчитай, какая доля горечи примешана к тем лжеудовольствиям, которые рождает развратная любовь, непозволительная страсть, разгул, хмель. Я теперь опускаю самое главное — муки совести, вражду с богом, ожидание вечной казни; но есть ли, скажи, среди этих удовольствий такие, которые не тянули бы за собою целую вереницу внешних зол?

Спудей. Каких зол?

Гедоний. Снова опустим алчность, тщеславие, гнев, гордыню, зависть — любое из этих зол губительно само по себе; задумаемся над теми, что преимущественно славятся как наслаждения. Если за обильной попойкою следует лихорадка, головная боль, спазмы в желудке, расстройство в мыслях, бесчестье, потеря памяти, тошнота и рвота, дрожь во всем теле, — разве Эпикур счел бы это удовольствие желанным?

Спудей. Эпикур велел бы бежать от него, как от огня.

Гедоний. Если юноши — как это случается сплошь да рядом — из утех распутства выносят новую проказу, которую некоторые υποκοριζοντες [722]зовут «неаполитанской чесоткою» и которая превращает человека в живой труп, заставляя его еще при жизни умирать бесчисленное множество раз, — разве не кажется, что они прекрасно επικουριζειν [723], эти юноши?

Спудей. Скорее επι κουρεία θειν [724].