Томас Нагель - Каково быть летучей мышью?

“Превращение” — это рассказ Франца Кафки о молодом человеке, кото­рый, проснувшись однажды утром, обнаруживает, что превратился в гигантского жука. Но жук думает, как человек. Было бы интересно совместить идею “Превращения” с идеей “Цветов для Алджернона” и представить насекомое, чей интеллект развивается до уровня человеческого гения (или сверхчелове­ческого, если уж на то пошло), а потом опускается обратно на уровень насеко­мого. Однако мы практически не можем такого вообразить. Позаимствовав жаргон инженеров-электриков, можно сказать, что у мозгов участников этой истории не совпадает импеданс. Пожалуй, именно совпадение импеданса мо­жет служить основным критерием для правдоподобности вопросов типа тех, какие задает Нагель. Что для вас легче: вообразить себя совершенно выдуман­ным персонажем Дэвидом Копперфильдом или какой-то определенной, ре­ально существующей летучей мышью? Разумеется, гораздо легче отожде­ствить себя с выдуманным человеческим существом, чем с реальным нетопы­рем — гораздо легче и гораздо реальнее . Это довольно удивительно. Кажется, что нагелевский глагол “быть” иногда действует довольно странно. Может быть, как предлагалось в диалоге “Тест Тьюринга” [17], его значение здесь расширено до такой степени, что даже выходит за собственные пределы!

Во всей этой идее есть что-то весьма сомнительное. Как нечто может являться чем-то, чем оно не является ? И почему ситуация должна стать правдопо­добнее, когда оба существа что-то “ощущают”? Вопросы типа “Каково было бы этому черному пауку, если бы он был мухой, пойманной в его паутину?”, или, еще хуже “Как чувствовала бы себя моя скрипка, если бы она превратилась в гитару?”, или “Каким бы стало это предложение, если бы оно превратилось в гиппопотама?” Для кого ? Для одушевленных или неодушевленных объектов, участвующих в “обмене”? Для нас, наблюдателей? Или же “объективно”?

Это важнейший момент в статье Нагеля. Он хочет выяснить, возможно ли, говоря его собственными словами, “описание [действительной природы человеческого опыта] в терминах, доступных существам, которые не способ­ны вообразить, на что похоже быть нами”. Сформулированное таким обра­зом, это звучит как противоречие — и действительно, Нагель имеет в виду именно это. Его не интересует, способен ли он влезть в шкуру летучей мыши. Он хочет знать объективно , на что субъективно похожи ее ощущения. Ему было бы недостаточно надеть шлем с электродами, имитирующий ощущения лету­чей мыши, и таким образом испытать на себе “нетопырность”. В конце кон­цов, это помогло бы выяснить лишь то, как сам Нагель чувствует себя в шкуре мыши. В таком случае, что бы его удовлетворило? Он не уверен, что удовле­творительное решение вообще существует, и это его тревожит. Он боится, что понятие “личного опыта” лежит за пределами объективного.

Вероятно, самый объективный из ранее перечисленных синонимов, опре­деляющих предметы, быть которыми на что-то похоже, это “иметь точку зре­ния”. В конце концов, даже самый закоренелый противник машинного интел­лекта согласился бы с тем, что программа, представляющая некие факты об окружающем мире и о себе в этом мире, имеет “точку зрения”. Нельзя спорить с тем, что компьютер может быть запрограммирован таким образом, что он бу­дет описывать окружающий мир, принимая за точку отсчета себя. Например: “Три минуты тому назад плюшевый мишка находился за тридцать пять лиг от­сюда”. Подобная точка отсчета от “сейчас” и “здесь” представляет собой руди­ментарный эгоцентрический взгляд. Быть “здесь и сейчас” — основное ощущение любого “я”. Но как возможно определить понятия “здесь” и “сейчас”, не прибегая ни к какому “я”? Неужели этот порочный круг здесь неизбежен?

Давайте подумаем над связью “я” и “сейчас”. Как чувствовал бы себя чело­век, выросший нормальным, с нормальными перцептуальными и лингвисти­ческими способностями, и затем перенесший мозговую травму, лишившую его способности переводить краткосрочную память в долгосрочную? Суще­ствование такого человека будет простираться только на несколько секунд по обе стороны от “сейчас”. У него не будет крупномасштабного чувства целост­ности себя — внутреннего образа цепи собственных персон, тянущейся в про­шлое и будущее и создающей некую личность.

Когда вы испытываете сотрясение мозга, несколько предшествующих ему мгновений стираются из вашей памяти, словно вы были в это время без сознания. Только представьте себе: если бы в этот момент вас ударили по го­лове, в вашем мозгу не сохранилось бы ни следа от только что прочитанных предложений. Кто же тогда их читал? Становится ли пережитое частью личности только тогда, когда оно оказывается в долгосрочной памяти? Кто видел все те ваши сны, которых вы не помните?