Нодар Джин: Повесть о вере и суете

Ванда всхлипнула, высушила глаза кулаком и улыбнулась:

— Ты не похож на белых… Я слежу за тобой, и ты — как мы… По глазам вижу… У них в глазах зрачки, а у тебя — нет, сердце…

— Увы, Ванда! — произнёс я и понурил голову. — Я не такой, как вы, и даже не просто белый. Я жид.

С какою-то замедленностью она забрала мою ладонь и пропихнула себе под левую грудь. Ладонь моя исчезла, но паниковать я не стал. Бесполое тепло, переливавшееся из этого огромного алабамского организма, наполнило меня чувством защищённости.

— Я знаю, — проговорила Ванда тихим голосом и стиснула мою исчезнувшую ладонь. — Успокойся и ты, слышишь!

Я поднял на неё глаза и ещё раз сказал правду:

— А я как раз очень спокоен…

Как только я произнёс эту фразу, Вандино сердце под моей ладонью заколотилось и стало тыркаться наружу. Туда же, наружу, рванулись из век и её налившиеся кровью глаза.

— Никогда! — зашипела она. — Никогда не говори, что спокоен! Я не позволю тебе успокоиться!

— Нет? — удивился я. — А что же тогда делать?

— Рвать и метать! — сказала она твёрдо, по буквам, и распахнула глаза шире. В них сверкнул первобытный гнев, на который, как я думал, люди не способны с той поры, когда договорились не кушать друг друга. Ни живьем, ни даже после кончины.

— А как рвать? — выкатил я глаза. — Или метать?

Ванда снова забрала у меня ладонь, скомкала её и, затушив в себе ярость, сказала после паузы:

— Я им тут не такие гвозди в жопу вгоняла!

— Помару или Демингу? — обрадовался я.

— Всем белым крысам. Положись на меня! Я их всех ненавижу! — и хрустнула пальцами моей запотевшей руки.

Через час, в предисловии к передаче о «змеёныше», умертвившем «витязя», «Голос» объявил народам несвободной России, что в течение ближайших месяцев они будут слушать «скрупулёзно документальную историю, поведанную великим хроникёром».

Ванда состояла в дружбе с секретаршами такого числа вашингтонских вельмож, что мне приходилось ходить к последним со своею жалобой каждый день. Ванде, назначавшей мне с ними свидания без моего ведома, визиты эти частыми не казались, поскольку «змеёныш» Мордко стрелял в витязя втрое чаще. Трижды в день. И каждый раз «Голос» предварял рассказ об этом выстреле заверениями в «скрупулёзном документализме» истории об убиении великой надежды.

Поначалу, на приёмах у вельмож, я оперировал полутонами. Вскоре сдержанность стала невмоготу. Как и плоти, умеренность даётся духу труднее, чем полное воздержание. Следуя Вандиному повелению, я начал рвать и метать. Как же так?! — и гневно стучал кулаками по столам. Как же они на «Голосе» смеют?! От имени всей Америки! Как вы им позволяете?! Почему не скажете «нет»? Нет антисемитизму! И расизму! Да и вообще! Свобода! И заодно равенство! И главное — братство!

Они в ответ кивали головами: непременно скажем. И скорее всего — говорили, поскольку Деминг с Помаром здороваться со мной прекратили, а коллеги стали чураться меня и нахваливать солженицынский гений плюс точность маткинского предисловия.

Через месяц, убедившись в бесплодности моих хождений, я сообщил Ванде, что смысла ни в чём на свете нет. Смысла, сказал я, нет ни в чём настолько, что если бы даже он вдруг в чём-нибудь оказался, — то, спрашивается, какой в этом может быть смысл?

Ванда отказалась разбираться в этой фразе и вытащила из кармана под знакомой мне её левой грудью сложенный вчетверо листок бумаги:

— Вот, прочти! — и стала воровато выглядывать в коридор. — Только быстро, пока никого нет… Это письмо…

— Ко мне? — спросил я обречённо и развернул письмо.

Первые же строчки убили во мне последнюю надежду на то, что неизбежного можно избегать: «Я хотела написать тебе давно, но каждый раз останавливал страх перед чистым листом, а ещё перед тем, что душа твоя занята иным. Но теперь уже, когда сердце исходит последней кровью, отказывается ждать и время!»

Я остановился, проглотил слюну, повторил про себя фразу о нежелании ждать, не посмотрел на Ванду и ужаснулся. Потом поднялся мыслью выше: Откуда это в людях берётся? С какой стати эта кабаниха с двухсосочным выменем, с глазами хмельной жабы и с дыханием таким зловонным и шумным, что каждый раз её рот казался мне раструбом автоглушителя, — с какой вдруг стати эта гадина позволяет себе зариться на мою плоть?!

С какой стати?! — повторил я про себя, объявив ей, что эту мерзкую писанину читать дальше не стану.