Нельсон Гудмен - Способы создания миров

Истина — вовсе не важный и серьезный хозяин. Она — послушный и исполнительный слуга. Ученый, предполагающий, что целеустремленно занят поиском истины, обманывает себя. Он не учитывает тривиальные истины, которые он мог бы перемалывать бесконечно; он рассматривает многогранные и нерегулярные результаты наблюдений, чтобы получить немногим более чем предложения объемлющих структур и существенные обобщения. Он ищет систему, простоту, границы, и когда эти основания удовлетворяют его, он выкраивает подходящую истину (PP: Vll, 6–8). Законы, которые он формулирует, настолько же провозглашаются им, насколько обнаруживаются, а образцы, которые он очерчивает, настолько же проектируются, насколько выявляются.

Истина, кроме того, принадлежит исключительно тому, что говорится, а буквальная истина — исключительно тому, что сказано буквально. Мы видели, тем не менее, что миры сделаны не только из того, что сказано буквально, но также и из того, что сказано метафорически, и не только из того, что сказано буквально или метафорически, но также и из того, что проиллюстрировано на примерах и выражено — то есть из того, что показано, так же, как и из того, что сказано. В научном трактате основное значение имеет буквальная истина, но в поэме или романе метафорическая или аллегорическая истина может быть важнее, поскольку даже буквально ложное утверждение может быть метафорически истинно (LА, pp. 51, 68–70) и может отмечать или создавать новые ассоциации и различные подходы, изменять акценты, производить исключения и дополнения. Как буквально, так и метафорически истинные или ложные утверждения могут показывать то, чего они не говорят, могут действовать как четкие буквальные или метафорические примеры неупомянутых признаков и ощущуений. Например, в «Конго» Вэйчела Линдсея пульсирующий рисунок барабанного боя скорее настойчиво показан, чем описан.

Наконец, для невербальных версий и даже для вербальных версий, не содержащих утверждений, истина иррелевантна. Мы рискуем запутаться, когда говорим о картинах или предикатах как "истинных относительно" того, что они изображают или к чему применены; они не имеют никакого истинностного значения и могут представлять или обозначать некоторые вещи, а не другие, в то время как утверждение имеет истинностное значение и истинно для всего, если вообще истинно для чего-нибудь. [25] Например, "2+2=4" истинно для всего в том отношении, что для каждого x, x таков, что 2+2=4. Утверждение S обычно не будет истинно относительно x , если S не относительно x в одном из смыслов термина «относительно», определенных в статье «Относительно» (PP, pp. 246–272), но определение «относительно» зависит по существу от признаков утверждений, которые не имеют никаких разумных аналогов для картин. См. далее: Джозеф Уллиан, Нельсон Гудмен. "Истина о Джонсе" (Joseph Ullian and Nelson Goodman, "Truth about Jones", Journal of Philosophy, Vol. 74 (1977), pp. 317–338); а также VII: 5 ниже. Абстрактная картина типа Мондриана ничего не говорит, ничего не обозначает, ничего не изображает и не является ни истинной, ни ложной, но многое показывает. Однако показ или иллюстрирование, подобно обозначению, являются референциальными функциями, и для картин валидны почти такие же соображения, как и для понятий или предикатов теории: их уместность и значимость, сила и пригодность в сумме дают их правильность . Чем говорить о картинах, что они истинны или ложны, скорее нам следовало бы говорить о теориях как правильных или неправильных, поскольку истина законов теории есть не более чем специфическое свойство и часто, как мы видели, уступает по важности таким свойствам, как убедительность, компактность, полнота, информативность и организующая сила системы в целом.

"Истина, вся истина и ничего, кроме истины" было бы, таким образом, превратной и парализующей политикой для любого создателя миров. Вся истина — этого было бы слишком много; это слишком обширно, изменчиво и забито пустяками. Одна лишь истина сама по себе — этого было бы слишком мало, поскольку некоторые правильные версии не истинны, а являются либо ложными, либо ни истинными, ни ложными — и даже для истинных версий правильность может иметь более важное значение.

Не следует ли нам теперь возвратиться к здравомыслию от всего этого безумного умножения миров? Не должны ли мы прекратить речь о правильных версиях, как будто каждая их них была бы собственным миром или имела свой собственный мир, и признать все их версиями одного и того же нейтрального и основного мира? Вновь обретенный таким образом мир, как отмечено выше, стал бы миром без родов или порядка, или движения, или покоя, или структур — миром, за который или против которого не стоит бороться.