Михаил Петров - Пираты Эгейского моря и личность.

Эта установка необходима, во-первых, в репродукции, на время существования наличных ее элементов. Любая имеющая программу деятельность стабильна в повторах, и воевать против этой стабильности - бессмыслица. В репродуктивной части своего социального бытия человек сам себе демиург, сам складывает свой стабильный «космос», и отличие его от платоновского демиурга состоит только в том, что, складывая и перекладывая этот свой личный космос, человек не столько упорядочивает неупорядоченное, сколько создает свой личный порядок в рамках и из материала единств более высокого класса. Москвичу, например, чтобы выработать свой личный маршрут на работу и с работы, волей-неволей приходится не упорядочивать, а разрывать и складывать трамвайно-автобуснотроллейбусный порядок, который явно от него не зависит, но все же достаточно многообразен и хрупок (обилие маршрутов, остановок), чтобы собрать из его элементов свой личный микропорадок.

В этой области репродукции, а она достаточно широка и отнюдь не ограничивается движением, творчество личного мира навыков и привычек идет по антично-христианской схеме реализации наилучшего на ограниченном материале наличного. Оригинальность, нарушение нормы здесь просто бессмысленны: можно, конечно, ждать троллейбуса не на остановке, а где-нибудь за углом или у себя в комнате, но когда все это надоест, придется подчиниться общему порядку вещей, идти туда, где им положено быть, и обращаться с ними так, как положено. В этом личном космосе бывают свои катастрофы: Моссовет может отменить старые и ввести новые маршруты, перенести остановки; могут стать дефицитными лезвия для бритья, спички, карандаши. Тогда личный космос приходится перестраивать, находить другие оптимальные решения, производные от устойчивых характеристик нового порядка. И конечно же, угрозы личному космосу возникают не только извне: он требует изменений с возрастом, меняется от перемены работы и образа жизни; он зависит и от психоза унификации, производен от «моды», «общественного мнения», но это уже особый разговор.

Установка на стабильность необходима и в творчестве, хотя здесь причины, вынуждающие ее использовать, совсем иные; стабильность выглядит не условием организующей деятельности, как это было в личном космосе репродукции, а как требование к конечному продукту. Конечные продукты науки и искусства отнесены по разным сферам и выглядят, соответственно, очень непохоже. Но суть их одна - они конструируются как микроакты упорядочивания, как рецепты демиургу, в которых фиксируется состав хаоса и конечный результат. Особенно заметно это в науке, где ученый видит в природе хотя и своенравную, но безотказную и верную рабыню, к которой трудно подобрать ключи, но единожды подобрав, можно до конца положиться на ее неустанную исполнительность. В искусстве это упорядочивающее свойство произведения менее заметно, поскольку оно обращено к человеку, к его жизненному опыту, к его эмоциям, то есть к таким человеческим сущностям, в которых люди ведут себя как листья в лесу: во всех лесах мира нет двух одинаковых. Но степень подобия, «общечеловеческого» и здесь все же достаточно велика, и удачливый художник, угодивший в этот общечеловеческий корень. может рассчитывать на довольно единодушную, хотя и не всегда запрограммированную художником реакцию.

И в случае с наукой и в случае с искусством расчеты ученого и художника строятся на идее порядка, но это уже не тот порядок, на который мы опираемся в строительстве личного космоса репродукции, а порядок новый, явно располагающийся за горизонтом известного нам порядка, то есть и для человечества и для конкретных ученых и художников это лишь экстраполяция идеи наличного порядка на будущее. Аристотель, один из первых исследователей канона искусства, особенно настаивал на этой расширительной идее наличного порядка, вводя для нее даже специфические субъективные термины вроде ожидаемого порядка или правдоподобия, советуя поэтам «невозможное, но правдоподобное, предпочитать возможному, но не внушающему доверия» (Поэтика, 1461 в.). Величина этого отлета от действительности в природное или человеческое правдоподобие весьма различна в пределах самого творчества. Описывая реакцию ученого мира на успешное испытание атомной бомбы, Сноу в одном из своих романов резко подчеркнул различие психологических установок в чистой и прикладной науке: «Меня поразило, что, хотя в комнате оказались все ведущие ученые Брэдфорда, из видных инженеров не пришел почти никто. Мне, внешнему наблюдателю, нужны были годы, чтобы осознать этот раскол в научном мире. Поначалу казалось, что ученые и инженеры должны бы одинаково относиться к жизни. В действительности это не так... Инженеры используют готовое знание, чтобы заставить что-то работать. В девяти случаях из десяти они консерваторы в политике, принимают любой строй, в котором им приходится жить. Интересует их одно: заставить свои машины работать, и совершенно им безразличны эти вечные социальные проблемы... А духовная жизнь ученого подчинена поиску новых истин. Ученому трудно бывает остановиться, когда его взгляд падает на общество. Ученые бунтуют, сомневаются, протестуют, мучаются загадками будущего, они не могут отказать себе в удовольствии придать будущему конкретные формы. Инженеры заняты своими делами, от них никакого беспокойства ни в США, ни в России, ни в Германии. Не из инженеров, а из ученых выходят еретики, пророки, мученики и изменники» (18, гл. 25). Дифференциацию этого рода можно бы вскрыть и в мире искусства, да она вскрывается и сама собою по поводу любого скольконибудь значительного события.