Деррида Жак: О почтовой открытке от Сократа до Фрейда и не только

Что касается системной связи между логикой значимого и фаллоцентризмом, все в Лакановой речи отвечает здесь — положительно — на вопрос, который он поднимает в Директивных предложениях для Конгресса о женской сексуальности: «Итак, разве в этом заключается привилегия значимого, которую Фрейд имеет в виду, предполагая, что, быть может, существует только одно либидо и что оно отмечено знаком мужского начала?» (Сочинения, стр. 735.)

Для мудрости нет ничего ненавистнее мудрствования (лат.).

Вопросы кухни: переводя «совпадение» как «аналогия» в начале новеллы, именно в тот момент, когда ссылка на два других «дела» уже сделана ( Улица Морг и Мари Роже ), Бодлер упускает наряду с выраженным значением этого слова тот факт, что само Украденное Письмо фигурирует в цепи таких совпадений, как одно из них, сеть которых была выстроена еще до этой третьей вымышленной истории. Единственная деталь между всеми теми, которые можно сейчас анализировать в открытом чтении трилогии: начиная с эпиграфа Тайны Мари Роже , цитата Новалиса на немецком и в переводе на английский, вот ее начало: «Это идеальная серия событий, идущих параллельно с реальными. Они редко совпадают…» Бодлер совершенно запросто опускает последние три слова Слово совпадение появляется затем трижды на двух страницах, всегда подчеркнутое. Последний раз, касаясь темы разветвления трех дел: «Необычайные подробности, опубликовать которые меня попросили, составляют, как будет видно далее, по времени, когда они имели место первую ветвь серии совпадений , едва вообразимых (scarcely intelligible), вторую или заключительную (concluding) ветвь которых они обнаружат в недавнем убийстве Мари Сесилии Роже, в Нью-Йорке». Подзаголовок Тайны: в продолжение « Убийство на улице Морг ». Такие напоминания, коим не счесть числа, заставляют нас более настороженно подходить к свойствам и парадоксам Парергоновой логики. Речь не идет о том, чтобы доказать, что Украденное Письмо функционирует в рамке (опущенной Семинаром, который, таким образом, может убедиться в своем внутреннем трехстороннем содержании, благодаря активному и тайному ограничению, произведенному на основе металингвистического отклонения): но причинно-следственная структура обрамления такова, что никакой замкнутости контура не может при этом произойти. Рамки всегда ограничены, но только каким-либо отрывком их содержания. Отрывки без целого, «разделения» без общности — вот что развивает здесь грезы о письме, не подлежащем делению, нетерпимого к делению. Вот с чего «фаллос» начинает блуждать, начинает с того, что рассеивает, а не рассеивается. Натурализованная нейтрализация рамки позволяет Семинару, навязывая или вводя Эдипов контур, находя (себе) его в истине — и он, действительно, пребывает там, но как часть, будь она далее центральной, внутри письма — создать метаязык и исключить весь общий текст во всех размерах, которые мы начали здесь вспоминать (возврат к «первой странице»). Даже не углубляясь в дальнейшие поиски, в детали, ловушка метаязыка, которая по большому счету никем не расставлена, никому не на пользу, не вовлекает никого в следствие какой-либо промашки или слабости, эта ловушка заложена в написании до появления письма, и то покажется, то скроется в тайник с обманчивым названием: Украденное Письмо является названием текста, а не только его объекта. Но текст никогда не озаглавливает себя, никогда не пишет: я, текст, я пишу или я себя пишу. Он вынуждает сказать, позволяет сказать или, скорее, приводит к тому, чтобы сказать «я, истина, я говорю». Я всегда являюсь тем письмом, которое не доходит до себя. До самого назначения.

Прежде чем от них отмахнутся, как это сделали все в отношении предисловия, или воспеть им дифирамбы в качестве строго демонстративной теоретической концепции, истины сказки, я выберу из них, немного наугад, несколько заключений. Они могут оказаться не самыми примечательными. Следовало бы также напомнить заглавие каждого из выражений и еще эпиграф, связанный с именем Ахила, когда он скрывался среди женщин. «Возможности сознания, которые определяются термином аналитические , сами по себе чрезвычайно плохо поддаются анализу [..], аналитик же завоевывает свою славу благодаря этой умственной деятельности, которая заключается в том, чтобы все распутывать (which disentangles). Он получает удовольствие даже в самых тривиальных случаях, которые дают выход его таланту. Его неодолимо влекут загадки, ребусы, иероглифы […] Однако просчитывать само по себе еще не значит анализировать. Шахматист, например, делает одно, не стремясь к другому […] Таким образом, я воспользуюсь случаем, чтобы провозгласить то, что наивысшая мыслительная мощь разума наиболее активно и с большей пользой применяется в скромной игре в шашки (game of draughts), чем в столь трудоемкой легкомысленносги шахмат (the elaborate frivolty of chess) […] Чтобы не ходить далеко за примером, представим себе шашки (a game of draughts), где количество фигур уменьшено до четырех дамок ( четыре короля: в шашках «дамки» по-английски короли )и где, естественно, нечего рассчитывать на зевок (no oversight is to be expected). Совершенно очевидно то, что победа здесь может быть одержана, — обе стороны, будучи абсолютно равными — лишь благодаря ловкой тактике, явившейся результатом мощного усилия интеллекта. Лишенный обычных источников, аналитик проникает в сознание своего противника, отождествляется, таким образом, с ним, и зачастую одним взглядом открывает единственное средство — средство, иногда до абсурдного простое — увлечь его ошибкой или подтолкнуть к ложному расчету (by which he may seduce into error or harry into miscalculation) […] Но это в случаях вне правил (beyond the limits of mere rule), где проявляется талант аналитика (is evinced) […] Наш игрок не замыкается в своей игре, и хотя эта игра в данный момент является объектом его внимания, он не отказывается из-за этого от умозаключений, которые рождаются из объектов, чуждых игре». (Nor, because the game is the object, does he reject deductions from things external to the game). И т. д. Следует прочесть все что дается на обоих языках. Я влез во всю эту кухню, благодаря бодлеровскому переводу, с которым я не совсем согласен. Мерион спросил Бодлера, верил ли он «в реальность этого Эдгара По» и относил ли его новеллы «к разряду весьма мастерских всеохватывающих и мощных литературных произведений». Но все-таки это не уточняет ни того, окаймляют ли «объекты, чуждые игре» (things external to the game), игру, рассказанную в тексте или воссозданную текстом, ни насколько игра , являющаяся объектом, является, да или нет, объектом (в) истории. Ни насколько соблазн ищет свои жертвы среди персонажей или среди читателей. Вопрос рассказчика, затем адресата, который не является тем же, никогда не доходит до себя.