Жак Деррида - Эссе об имени

"Меня глубоко заинтересовала его непритязательная семейная история, которую он мне рассказал в мельчайших подробностях, с тем простодушием и самозабвением, стой бесцеремонностью (се sans-facon du moi), которые отличают любого француза, когда он говорит о своих личных делах", (op.cit., trad, p.11) (" I was deeply interested in the little family history which he detailed tome with all the candor with a Frenchman indulges whenever mere self is the theme"). Достаточно ли говорить по-французски, научиться говорить по-французски, быть или стать французским подданным, чтобы присваивать себе то, что, согласно специфическому бодлеровскому переводу, — переводу более присваивающему, чем соответствующему, — является "неотъемлемым свойством любого француза"?

Должно не быть должным, хотя бы из экономии, экономить здесь на длительном, опосредованном, неопределенном анализе того, что в некоторых определенных лингвистических и литературных сферах ("некоторых", следовательно, не во всех и не во всех в одинаковой степени) вменяет обязанность в долг. До тех пор мы не углубимся в этот анализ, мы не сможем отделаться от ощущения, о котором трудно сказать, обусловлено оно или нет каким-то языком или культурой. Это несомненно нечто большее, чем просто ощущение (в самом общем смысле слова, в смысле восприимчивости и "патологического", о котором говорит Кант), но мы ясно ощущаем этот парадокс: поступок являлся бы аморальным (он не соответствовал бы дарующему, бесконечному, невычисляемому или нерасчетливому утверждению, без возможности повторного присвоения, по которому следует оценивать этичность или нравственность этики), если бы он был совершен по обязанности в смысле "обязательства возмещения", по обязанности, которая сводилась бы к ликвидации долга, по обязанности в смысле обязанности отдать то, что было одолжено или взято на время. Нравственность в чистом виде должна быть выше всех расчетов, осознанных или бессознательных, всех целей, всех планов относительно возмещения или нового присвоения. Это же самое чувство подсказывает нам, вероятно ничего не навязывая, что нужно выйти за рамки обязанности, по крайней мере, обязанности в качестве долга: обязанность не должна ничего, она должна ничем не быть должной; во всяком случае, она должна была бы не быть ничем должной. Но существует ли обязанность без долга? Как понимать, как интепретировать высказывание о том, что обязанность не должна ничем быть обязанной, чтобы быть тем, чем она должна быть, или делать то, что она должна делать, а именно выполнять обязанности, свои обязанности? Здесь намечается незаметный и бессловестный разрыв с культурой и речью; это и есть, в этом и состояли бы эти обязанности. Но если долг, экономика долга, продолжает неотрывно сопутствовать всякой обязанности, скажем ли мы в этом случае, что обязанность диктует выйти за пределы обязанности? И что, если к этим двум обязанностям можно подойти хотя бы с одной общей меркой, она не должна противостоять мягкому, но настойчивому императиву первой обязанности? Ведь кто сможет доказать когда-либо, что эта мания долга может или должна перестать будоражить чувство обязанности? Это беспокойство, не должно ли оно постоянно настраивать нас против чистой совести? Не навязывает ли оно нам первую или последнюю обязанность? Именно здесь абсолютно необходимо этимологически-семантические сознание и знание, даже если последнее слово не должно быть за ними. Здесь мы должны довольствоваться указательными ссылками (слово "здесь" определяет правило: некое место, некоторое ограниченное количество страниц, некоторое время, некий deadline; то есть, установленные время и пространство таинственной церемонии). Следовало бы скрестить между собой эти ссылки и попытаться, насколько это возможно, составить из них сетку. Крайне неровная ломаная траектория предполагает возвратно-поступательное движение, например, между определением обязанности в "Критике практического разума" или "Основах метафизики нравов", определением долга и вины в кантовской метафизике права, размышлением в "Бытии и времени" по поводу "свидетельства" (Bezeugung), призыва (Ruf) и первоначального" Schuldigsein", и (например) в "Рассмотрении втором" трактата "К генеалогии морали" относительно "вины" ("Schuld"), "нечистой совести"("Schlechtesgewisseno) и всего, что сродни им ("und Verwandtes"). Ницше начинает (2) там с напоминания о "длинной истории происхождения ответственности (die lange Geschichte der Herkunft der Verantwortlichkeit)" и задастся вопросом (4) о том, "снилось ли названным генеалогам морали, хотя бы в отдаленном приближении, что, например, основное моральное понятие "вины" (гит Beispil jener moralische Hauptbegriff "Schuld") произошло от чисто материального понятия "долги" ("Schulden")". В том же духе Ницше напоминает (6): "даже у старого Канта: от категорического императива разит жестокостью (Grausamkeit)… "He далеко от нес ушел и Фрейд со своим "Тотемом и табу", религиями отца и религиями сына, рассуждениями о происхождении угрызений совести и нравственного сознания, о жертвоприношениях и умерщвлениях, которые они подразумевают, о провозглашении закона братства (скажем, некоей концепции демократии). Таким образом, перед нами поступательно-возвратные скачки между всеми этими текстами, уже давно каноническими, и размышлениями, внешне отличными между собой, но в действительности очень близкими, — и более близкими нашему времени, например, недавним высказываниям Эмиля Бенвениста ["Le Vocabulaire desinstitutions indoeuropeennes" (1), Paris: Minuit, 1969, гл. 16: "Ссуда, заем и долг", или Шарля Маламуда "Lien de vie, noeud mortel. Les represenations de ladette en Chine, au Japon et dans le monde indien" Paris: EHESS, 1988.]. Две цитаты объяснят лучше, хотя и более косвенным образом, направление, по которому мы должны были бы следовать, но не имеем здесь такой возможности. Одна из них принадлежит Бенвенисту (op.cit., р. 185–186), другая Маламуду (ор. cit., p. 7, 8, 13, 14). Каждая из этих двух цитат несомненно могла бы быть широко развита в трудах этих авторов.