Лев Тихомиров: Начала и концы: либералы и террористы

С малолетства нам все объясняли, доказывали, приучали к вере, что истинно лишь то, что нам понятно. Это было выращивание не самостоятельного ума, а своевольного. Я, помню, десяти лет читал «Мир до сотворения человека» [4] Имеется в виду книга Циммермана Ф. А. «Мир до сотворения человека. Общепринятое изложение первобытного состояния нашей планеты. Описание разных периодов развития земной коры, ее растительности и заселения до новейших времен» (Изд. 2-е. Ростов-на-Дону, 1865). — и с каким трепетом! Как боялся я, чтобы автор не разрушил моей святыни! Но мне и в голову не приходило, чтобы я не мог браться за решение вопроса: кто прав — Моисей или Циммерман? Постарше я уже прямо говорил себе: «Пусть я ошибаюсь, но я рассудил сам , и не моя вина, если я не мог рассудить лучше!» Мне и в голову не приходило, что если бы я действительно доходил до всего сам , то весь век остался бы дикарем. Это горделивое «рассудил сам» означало просто-напросто: взял у людей же, но только наиболее слабое, простое, легче всего усваиваемое. А если бы брал не «сам», а по рекомендации великих исторических авторитетов, то взял бы самое сильное, действительно верное, но именно поэтому трудно усваиваемое, до чего «сам» не дойдешь, если не проживешь тысячу лет.

При этом преувеличенном доверии к правам своего ума мы менее, чем какое другое поколение, могли им действительно пользоваться, так как умение работать крайне подрывалось отсутствием дисциплины ума. Самое понятие о дисциплине ума совершенно стушевалось в школе моего времени (1864–1870). Наши худшие учителя были еще, может быть, менее вредны. Они учили по крайней мере скучно, бессознательно, заставляя нас делать над собой некоторое усилие. Хорошие учителя были насквозь проникнуты манерой заинтересовывать . Мы учились у них не тому, что нужно, и не потому, что это нужно, а тому, что интересно, что само нас захватывало. Мы были не господами, а рабами предмета. Мы учились не устремлять внимание преднамеренно, а только отдаваться впечатлению. Это была полная потеря мужественной самостоятельности ума, умения и наклонности брать предмет с бою , и при такой расслабленности, женственности, склонности поддаваться интересу, то есть тому, что легче затрагивает фантазию; при этом — за грехи родителей — глубочайшая вера в свой ум и в истину того, что он якобы нам указывает! Достаточно одной такой закалки (правильнее — раскалки) ума, чтобы осудить поколение на бесплодие.

Это воспитание вместе с тем обязательно отрывало нас от старой исторической культуры, с Божией помощью и усилиями миллиардов людей, развивавшейся на земле с сотворения мира. Эта культура полна авторитетами, нередко непостижимыми. Примкнуть к ней можно или с полной наивностью, или с очень хорошей дрессировкой ума, выработанного в силу — зрелую, умеющую и господствовать, и повиноваться. Детская наивность у нас исчезла, но на ее место явилось рассуждение своевольное и дряблое. Старая культура становилась для нас с этого момента недоступной.

Мы бы искали нового, более легкого, более по плечу себе, но нечего было и искать. Оно окружало нас со всех сторон. Ведь оно же нас и создало. Достаточно было плыть по течению.

Все, что я слыхал юношей, систематически подрывало мои детские верования. Я видел вокруг себя исполнение религиозных обрядов, но или неискреннее, или стыдящееся самого себя. Образованный человек или не верил, или верил, находясь в противоречии с собственными убеждениями. Чего только юношей, мальчиком не приходилось слыхать или читать о религии!

Книги говорили не о православии. Говорилось о суевериях католицизма, о непоследовательности протестантизма, об изуверстве клерикалов, даже с прибавлением, что все это не относится к православию. Насмешливая оговорка была слишком ясна, тем более что материализм проповедовался открыто. Но если нет Бога, если Христос человек, то, конечно, нетрудно рассудить, что такое православие.

Я очень рано начал читать Писарева [5] Писарев Дмитрий Иванович (1840–1868) — социальный демократ, русский публицист и литературный критик, ведущий сотрудник журнала «Русское слово», а затем «Отечественных записок». — и где же? Мой дядя был очень умный и образованный человек, большой почитатель «Московских ведомостей» и, по тогдашнему масштабу, консерватор. Зачем такой человек выписывал «Русское слово» и оставлял его на этажерке? Почему позволял он мне сидеть часами, уткнувши нос в эти книги? Он, конечно, не сумел бы ответить и сам. Как бы то ни было, Писарев скоро стал моим любимым учителем. С его наставлениями дело у меня пошло на всех парах. Лет пятнадцати я верил во всевозможные «произвольные зарождения», Пуше, Жоли, Мюсси и т. п. столь же твердо, как в шарообразие Земли или в невежество Пастера, пустоту Пушкина и «мракобесие» славянофилов.