Борис Кузнецов - Путешествие через эпохи

— Мне кажется, — заметил Эйнштейн, — такой возврат является и компонентой познания. Мы не можем понять ничего нового, если не соединяем его с известным, познанным, причем такое познание является поисками нового в старом, поисками того нового, что соединяет новое со старым. Современные физические воззрения неизбежно возвращаются к классике, но не реставрируют ее, современная наука пользуется принципом соответствия, она не удовлетворяется физическим объяснением, если такое объяснение не дает новой трактовки старого, не находит в исстари известном чего-то нового.

А теперь благосклонный читатель, может быть, разрешит мне познакомить его с некоторыми собственными моими размышлениями. Здесь уже не будет воспоминаний о встречах и беседах, как требовавших машины времени, так и не требовавших ее. Здесь вообще не будет воспоминаний. Речь пойдет о будущем. О длительном будущем, практически бесконечном: конец периода, которому посвящены эти размышления, уходят во мглу предстоящих столетий, его не видно, он тонет в этой мгле, все более густой по мере того, как мысль движется вперед от века к веку.

Можно ли и нужно ли заглядывать так далеко? Можно и нужно. Романтика науки ХХ века — а романтика — это приобщение к бесконечности — во многом состоит в ощущении векового, практически бесконечного характера тех новых направлений, которые возникают в ее рамках. Отсюда — впечатление прочности, даже вечности того, что создается в нашем столетии («дела их как скалы»), и вместе с тем впечатление пластичности науки, ее способности уходить от русла, по которому она двигалась столетиями, находить новое русло, менять и модифицировать самые общие, «вечные» представления, понятия и методы.

Но можно ли говорить о вековых руслах, о вековых направлениях науки, которые сменяются новыми вековыми направлениями в периоды наиболее глубоких научных революций? Оправдана ли здесь шкала столетий? Оправдан ли счет на тысячелетия, на периоды порядка многих столетий?

Подождем с ответом на этот вопрос. Сначала отметим связь между послемемуарными размышлениями о будущем и уже прочитанными читателями мемуарами. Может быть, мне удастся когда-нибудь написать о поездках в машине времени в будущее, тогда упомянутые размышления станут также мемуарами. Но сейчас хочется сказать о другом. Мысли о будущем навеяны воспоминаниями о прошлом, путешествиями в прошлое, описанными в мемуарах рейсами машины времени.

Улетая в XVIII век, в Возрождение, в древность, я всегда ощущал некоторую ностальгию — не столько щемящую тоску разлуки со своим веком, сколько ощущение ухода от столь необходимого для жизни безостановочного движения вперед. Я до конца не расставался ни со своей эпохой, ни со своим направлением движения, со своей прогнозирующей, устремленной в будущее душой. Мне кажется, мысль о будущем не может быть отделена от процесса мышления, от cogito, а следовательно, и от ergo sum, от существования интеллекта, от бытия человека. Это одна из составляющих того включения здесь-теперь во вне-здесь-теперь и бесконечного вне-здесь-теперь в локальное конечное или бесконечно малое здесь-теперь, которое является составляющей бытия.

Мысль о будущем, включение будущего в настоящее — прообраз машины времени, движущейся вперед, — это определение молодости. Моцартовское мгновение, когда человек как бы слышит всю бесконечную симфонию бытия, этот кубок Оберона, кубок бессмертия, является и кубком вечной юности. В этих воспоминаниях, записях и размышлениях путешественника во времени мне хотелось, чтобы звучала не только любовь к прошлому, но и устремленность прошлого в будущее — основа каузального восприятия и научного преобразования мира. Поскольку данный очерк — заключительный и служит как бы послесловием, традиция здесь разрешает личные излияния, и я, пользуясь этим, хочу сказать, что книга адресована молодежи, но молодежи не только и даже не столько в возрастном смысле, а всем, кого волнуют будущие судьбы человечества и судьбы мира.

Судьбы, уходящие далеко, охватывающие столетия и, может быть, много столетий, — предстоящее тысячелетие. Теперь пора ответить на вопрос, почему наше время допускает прогнозы на тысячелетия.

В науке прогнозы, чем дальше они идут, тем они больше характеризуют не условные сроки (на год, на два, на сто лет, не говоря уже о тысяче), а направление исследований в данный момент, стиль, идеалы, вообще науку не как систему результатов, представлений, констатаций, а как деятельность, как поиски, как заданные природе вопросы. В данном случае «тысяча лет» означает только, что сейчас, в 70-е годы ХХ века, происходит радикальное изменение «вечных» направлений, стиля и идеалов познания. Происходит поворот тысячелетних пластов познания. Понятие «тысячелетие» оправдано действительной длительностью периодов порядка нескольких сотен или тысячи, может быть, более тысячи лет, когда в науке существовали и господствовали иные по сравнению с возникающими сейчас направления, стиль, идеалы. Действительно, первое тысячелетие науки (хронологически две тысячи лет — с VI века до н. э. до XIV века н. э.) характеризовалось стремлением объяснить все происходящее в мире существованием некоторой тождественной себе, упорядочивающей все и вся, статической системы. Это стремление сталкивалось со встречными, оно подчас уживалось с ними, делило сферы влияния, боролось и нашло свое каноническое выражение в перипатетической картине мира, в системе Аристотеля. Науке, подчинившей мироздание статической схеме, соответствовала цивилизация, подчинившая человека жесткой, закрепленной, кастовой, сословной, традиционной иерархии. Второе тысячелетие науки продолжалось всего пять столетий. Наука XVI — ХIХ веков, получившая титул классической, апеллировала к динамической системе, к системе законов движения. Мировую схему объясняли из законов движения локальных объектов, частиц, но в ХIХ веке выяснилось, что строгость и точность этих законов имеют массово-статистический смысл, что они основаны на игнорировании индивидуальных судеб. Такой термодинамический, игнорирующий индивидуальные судьбы характер законов был обнаружен и в общественной жизни.