Герман Ловцкий - Лев Шестов по моим воспоминаниям

Но немецкие теологи утверждают, что это действительно религия. Они говорят, что не Бог — главная основа религии, а «божественное» (das Heilige). Недавно я вам цитировал текст Гейлера, который говорит, что человечество никогда не порождало больших гениев, чем Будда и Иисус Христос. Конечно, Иисус Христос больше, даже много больше, но все же «гений». . Папа теперь борется с немцами; русские и итальянцы угрожают существованию христианства. На опыте это подтверждается: преследования, пытки, концентрационные лагери… Но такое понимание христианства еще более угрожающе..

Про Будду говорили и он говорил это сам, что он победил смерть. Но как поступает смерть? Она начинает с того, что отнимает у нас здоровье, порождает отвращенье к окружающему, приучает к безразличию и т. д. А что делает Будда? То же самое. Он вселяет в нас смерть раньше, чем она пришла к нам. Он работает в пользу смерти. Посмотрите! Он был так гениален, что мог убедить людей, что он победил смерть, между тем как он только служил ей.

Сам Платон написал, что философия есть упражнение в смерти, и, вместо того, чтобы заняться этой проблемой, он ее покидает и занимается законами, республикой и т. д. Но как он думает об этом теперь ?»

3.11.1938 г. «Я посылаю ему один экземпляр моей книги: «Ложное рассуждение об эстетике» [12] В. Fondane. "Faux Traité d'Esthétique". Ed. Denoël 1938. , с простым посвящением: « Льву Шестову, которому я обязан всем… »

5.11.1938 г. «Первое письмо, которое я получаю о моей книге — от Льва Шестова. Он мне отвечает с обратной почтой:

«Мой милый друг, ваше «Ложное рассуждение» мной получено и я спешу поблагодарить вас и поздравить: это удача — издать книгу. Только я сожалею, что я должен отложить чтение. Я себя чувствую очень плохо, очень слабым и истощенным, остаюсь почти целый день в постели; это — цена моей статьи о Гуссерле. Но я принимаю меры; может быть, через несколько времени, я почувствую себя лучше и я смогу, по крайней мере, читать».

В последующие дни я нe ходил его навещать, чтобы не утомлять. В понедельник, — 14 ноября, — его перевезли в клинику Буало. Я часто справляюсь о его здоровье у Тани и Наташи. Мне отвечают, что еще нельзя его видеть, но что ему лучше, и что он был очень рад, когда узнай, что я справлялся о его здоровье».

20 ноября 1938 г. «В воскресенье, 20 ноября, я позвонил Татьяне и узнал, что он рано утром скончался от старческого туберкулеза.

После полудня мы все собрались в клинике. Он лежит на постели мирный, успокоившийся, лицо тихое, красивое. Его супруга рассказывает, что вчера вечером он чувствовал себя еще достаточно хорошо. Сегодня утром, до того, как она пришла, сиделка явилась ставить термометр. Он повернулся. И скончался. Сердце. «Он так вас любил», и она рыдает. А потом показывает на маленький столик у кровати: лежит открытая Библия (по-русски) и «Система Веданты» (Брама-Сутра и т. д.) в переводе Деусена. Книга открыта на главе: «Брама как радость». Шестов подчеркнул следующие строки:

«Не мрачная аскеза знаменует Мудреца Брамы, но радостное, полное надежды сознание единства с Богом».

Последний раз я беседовал с ним 24 октября. Письмо от 5 ноября ко мне было последним, которое он написал.

Я не отметил вчера этот покой, эту лучистость его лица. Я вступил в комнату с каким-то предубеждением, отталкиванием, которое я могу хорошо объяснить, — то был страх запечатлеть в себе мертвый лик человека, которого я любил. Я зарыдал, увидев его окоченевшим, и через мгновение устыдился своего рыдания. Плача, я кричал в глубине души, но то был лишь безмолвный диалог души с самою собой: — Где ты теперь? Теперь ты знаешь ?»

22.11.1938 г. «Похороны состоялись на новом кладбище Булонь-Биянкур, в юго-восточной части, в мавзолее, где покоятся уже его мать и брат. Только русские газеты дали сообщение; из представителей французской литературы присутствовал только Жюль-де-Готье. Около сотни людей».

Привожу еще выдержки из некролога Лазарева: «Этим летом (т. е. летом 1938 г.) Шестов рассказал мне — к слову пришлось, — что, когда в начале года случилось с ним острое заболевание, то, как ни силились скрыть тревогу близкие и врачи, он уловил по их лицам, что положение его серьезно и возможен худший исход. «Но, продолжал Шестов, мне не было страшно, мне было легко, очень легко. Вот, думал я, скоро спадут оковы». Посетил я его недели за три-четыре до его кончины и ушел тогда от него с впечатлениями, которые заронили в моей душе тревожную мысль, но я гнал ее от себя и только теперь отдаю себе отчет во всем значении этих впечатлений. Обычно Шестов бодро, подолгу и с одушевлением говорил о занимавших его проблемах. А в этот раз он был какой-то притихший. Он сидел в углу дивана, запрокинув немного голову на спинку, как будто усталый, с устремленным вверх задумчивым взором, минутами как будто отсутствующий, и в полусвете лампы под абажуром похудевшее лицо его светилось какой-то прозрачной бледностью. Я только теперь понимаю, что он тогда каким-то краем своей души уже чувствовал, чтю он скоро уйдет отсюда и в сосредоточенности приготовлялся к смерти.