Ноам Хомский - Картезианская лингвистика

Посредством принуждения и частого повторения их органы побуждаются к определенным движениям; однако они никогда не употребляют выученные слова самостоятельно (даже если кажется, что они поступают именно так), чтобы обозначить ими что-либо, поэтому их речь столь же мало походит на настоящую, как и речь, порождаемая говорящей машиной» [Op. cit., 236].

Между умственными функциями человека и животных невозможны никакие аналогии. Животные живут в мире «обстоятельств» (Zustande), а не «предметов» (Gegenstande) в человеческом смысле этих слов (то же отчасти верно и в отношении маленьких детей, чем объясняется сбивчивость и непоследовательность даже самых живых воспоминаний детства). У Шлегеля «животная зависимость» (tierische Abhangigkeit) резко противопоставлена «принципу самодеятельности» (selbsttatige Prinzip), принципу «разумного произвола » (verstandige Willkur), характерного для умственной жизни человека. Именно этот принцип лежит в основе человеческого языка. Он заставляет искать последовательность и единство в опытных данных, сравнивать чувственные впечатления (а это требует наличия тех или иных ментальных знаков), он также обусловливает уникальную человеческую способность и потребность «обозначать посредством языка также и то, что никак не может быть дано в чувственной наглядности». В результате мы имеем человеческий язык, который служит прежде всего «органом мысли, средством осознания самого себя» и только во вторую очередь «взаимообщению» [Op. at, 237-241]. как основополагающее свойство человеческого языка, которому уделялось столь большое внимание в картезианской лингвистике, с особой силой проявился в попытке создания всеобъемлющей теории общего языкознания, предпринятой Гумбольдтом35. Когда Гумбольдт характеризует язык скорее как energeia (Thatigkeit 'деятельность'), а не как ergon (Werk 'продукт деятельности')36, как «созидающий процесс» (eine Erzeugung), а не как «мертвый продукт» (ein todtes Erzeugtes) [цит. по: Гумбольдт 2000, 69-70], он расширяет и развивает, часто используя почти те же самые слова, формулировки, типичные как для картезианской лингвистики, так и для философии языка и эстетической теории романтиков. Для Гумбольдта единственно верное определение языка может быть только «генетическим » (eine genetische): «Язык представляет собой постоянно возобновляющуюся работу духа, направленную на то, чтобы сделать членораздельный звук37 пригодным для выражения мысли» [Humboldt 1960, 57; Гумбольдт 2000, 70; цит. с изм.]. «Работу духа» определяет постоянный и единообразный фактор, который Гумбольдт назвал «формой» (Form) языка38. В языке неизменны лишь глубинные законы порождения, в то время как цели и способы осуществления порождающих процессов при актуальном производстве речи (или при ее восприятии, которое Гумбольдт рассматривал как деятельность, частично сходную с производством речи; см. ниже, с. 139-142) совершенно не детерминированы (см. прим. 37).

Понятие формы включает в себя «правила словосочетания » (Regeln der Redefugung), а также «правила словообразования» (Wortbildung) и правила образования понятий, определяющих класс «основ» (Grundworter) [Op. cit., 61; Там же, 72]. В противоположность этому «материя» (Stoff) языка представляет собой нечленораздельные звуки и «совокупность чувственных впечатлений и непроизвольных движений духа, предшествующих образованию понятия, которое совершается с помощью языка» [Op. cit., 61; Там же, 72-73].

Форма языка — это систематическая структура. В ней нет индивидуальных элементов, выступающих изолированно; они входят в структуру лишь в той мере, в какой в них может быть обнаружен «единый способ образования языка» [Op. cit., 62; Там же, 73].

Неизменные механизмы, которые в своей систематической и единой репрезентации образуют форму языка, должны наделять ее способностью порождать бесконечный репертуар речевых событий, соответствующих условиям, налагаемым мыслительными процессами.

Языковая сфера бесконечна и беспредельна, она составляет «совокупность всего мыслимого» (Inbegriff alles Denkbaren) [Op. cit., 122; Там же, 110]. Следовательно, основополагающее свойство языка должно заключаться в возможности употребления конечного числа определенных механизмов в неограниченном количестве ситуаций, которые нельзя предусмотреть заранее. «Поэтому она [языковая практика] должна бесконечно использовать конечный набор средств, и она добивается этого благодаря идентичности сил, порождающих мысль и язык» [Op. cit., 122; Там же, ПО].

По мнению Гумбольдта, лексику языка также нельзя рассматривать как «готовую, застывшую массу » [Там же, 112]. Даже если отвлечься от образования новых слов, использование лексики говорящим или слушающим предполагает «развивающийся и вновь воспроизводящийся продукт словообразовательной потенции» [Op. cit., 125-126; Там же, 112]. Это верно как в отношении эпохи возникновения языка, так и в отношении процесса овладения языком детьми; то же самое можно сказать и по поводу повседневного пользования речью (см. прим. 25). Таким образом, для Гумбольдта лексикон — это не хранящийся в па мяти список, из которого просто извлекаются слова при пользовании языком («Никакая человеческая память не смогла бы обеспечить этого [безошибочного использования в речи необходимого в каждый данный момент слова], если бы душа одновременно не содержала бы в себе некий инстинкт, предоставляющий ей ключ к образованию слов» [Там же, 112; цит. с изм.]), а как нечто, основанное на определенных организационных принципах порождения, в соответствии с которыми производятся подходящие для данного случая языковые единицы. Исходя из этого положения, он развивает свою хорошо известную теорию, согласно которой (говоря современными терминами) понятия организованы в виде «семантических полей», и свою «значимость» (value) они получают в соответствии с принципами, лежащими в основе данной системы.