Мераб Мамардашвили: Картезианские размышления

В этой вежливости была еще одна сторона декартовского целомудрия в отношении к себе и мысли, в отличие от нашего бесстыдства, к которому мы привыкли в XX веке. Это целомудрие обращалось у него и на само занятие философией. Известно, что Декарт часто дерзил. Например, когда его спрашивали, где книги, которые он читает, он показывал на анатомический стол и говорил, что вообще ничего не читает, хотя, разумеется, это было не так. Или еще пример: как-то он сказал и нередко потом повторял, что заниматься философией можно лишь несколько часов в году. Три-четыре часа. Ленивый человек, так ведь?4 Но, возможно, поэтому он и был одним из последних счастливых философов, каким не удалось стать, например, Витгенштейну в XX веке, который тоже мечтал, в сущности, о том же, что философией нужно заниматься как можно реже. У Витгенштейна есть образ мухи, которую выпускают из бутылки. Когда она выпущена, она летит и не тащит за собой бутылку, из которой вылетела. Так и в философии, считал Витгенштейн. А Декарт, как я уже сказал, нечто подобное говорил о снах. Что сон - это проблема, как бы закупоренная в бутылке. Но проблема - твоей жизни, потому что и жизнь есть сон и нужно проснуться, чтобы полететь. А все время заниматься проблемами снов - невозможно. Нужно установиться. Раз, два... подумав. И, кстати, ритм - раз, два... думания в жизни Декарта повторяется. Он занимался философией с промежутками в несколько лет, а то и десятилетий. Поработает и - следы: "Метафизические размышления". Займется - и "Рассуждение о методе". А перед этим - "Правила для руководства ума". Но между "Правилами" и "Рассуждением о методе" около 9 или 10 лет. Нужно хоть раз задуматься, проснуться и потом... повторять это, пытаться понять сон, но - как свою проблему. А в остальное время можно видеть сны.

Настоящая философия, считал Декарт, позволяет философствовать, когда захочешь, потому что философствуем мы поневоле. Вынужденные к этому. Так же, как муха вынуждена вырываться из бутылки. Ей там не место. Я могу перестать философствовать, когда захочу, и - жив. Но тот, кто будет жив, перестав философствовать, когда захочет, другой человек. В подобных утверждениях Декарта и состоит смысл его независимого досуга. Вот хочу лежать в постели и размышлять, и размышляю. Ибо абсурдно все время серьезно чем-то заниматься. Это и не доступно человеку, да и характер портит. Декарт ведь был вояка, но он странно жил, когда в молодости находился в армии. Он и тогда жил раскованно, умел расслабляться и лишь в минуту действия сосредоточивался, распрямлялся, как пружина. Но он никогда не стоял при этом по стойке смирно - перед тем, что еще предстояло выполнить или сделать. Когда нужно будет сделаем. Шпага выскочит из ножен. А сейчас - стоять навытяжку, с полной серьезностью?..

Конечно, Декарт был "несерьезный" человек по нашим нынешним меркам, нынешним понятиям. Да и вообще, он считал, что все не так серьезно. Скука это уже последствие серьезности.

Я уже сказал, Декарт - человек, который знает, что на свете счастья нет и не обязанность мужчины искать счастье и ставить его целью своей жизни - есть покой и воля. И есть защитный барьер жизненных привычек, которые ты обязан выработать, ибо они защищают покой и волю, защищают твой независимый досуг ценность самую высокую среди остальных жизненных ценностей. Поясню это другим, почти картезианским примером. Имя персонажа будет совсем другое. Это великий труженик и американский изобретатель Эдисон. Уж он-то потрудился в своей жизни, полагая, что большинство людей готово бессмысленно, не останавливаясь, трудиться всю жизнь, лишь бы не остаться наедине с собой. Потому что, когда остановишься и остаешься, тогда, по его мнению, и начинается самый тяжелый труд, который за тебя никто не сделает, в котором сотрудничать не с кем (один на один с миром). И мы смертельно боимся, избегаем этой минуты и готовы делать все что угодно: преобразовывать общество, крутиться, как белка в колесе, с утра до ночи, и так каждый божий день.

Ii y aa?ionu e oiio, ?oi oioae neacaou, - e aa?ua?o ?eciaiiuo i?eau?ae. Ii eiiaaa, aiai?eo Aaea?o, iaoe no?anoe. iiaoo auou noieu neeuiuie e ianoiyoaeunoaa aie?oa oaeeie, ?oi iaaieuii ieioeia i?eau?ae, auno?iaiiay aey caueou iacaaeneiiai ainoaa, a oi?iaa - ai eiy o?oaa, eiaaa ou ynii aeaeou naia i?aaiacia?aiea, ieeai ia caianoeiia e ie ia ?ue iea?e ia ia?aeeaauaaaiia, - yoa ieioeia i?i?uaaaony. Aaea?o aue aieuoie ?aaeeno a yoeo aaeao, ii iiieiae ?aaeuio? oeceieiae? e aicii?iinoe ?aeiaaea e iiyoiio aiai?ee oae. Anee o? nianai iaaiiaioo, e iu ia ii?ai ie?eouny ni a?aiaiai (o.a. n ie?o?a?ueie), e neeuiua ia?a?eaaiey ?aoo ieioeio ia?aaioaiiuo i?eau?ae, oeeaaa, io?aiy?uaai iieie aooe e iacaaeneiue ainoa e aie?, oi ana ?aaii anou auoia, anou ?aoaiea. E ?aoaiea iiyou ?a, eacaeinu au, iana?uaciia. Aaea?o ?aeiiaiaoao neaao?uaa: ainoaoi?ii ?anniao?eaaou ie? eae oaao? e ia i?eaaaaou (ia?aoeoa aieiaiea, aaeuoa naiia nouanoaaiiia, ana ii?ii ?anoeo?iaaou ?a?ac yoi) naiei ee?iui a?aiai aieuoaai cia?aiey, ?ai a?aiai aiia?a?aaiuo ia?niia?ae, "?acua?uaaaiui aeoa?aie, eiaaa iie ecia?a?a?o ia?aa iaie aanuia i?a?iua niauoey"5.