Карен Момджян - Введение в социальную философию

Как бы то ни было, именно Россия оказалась страной, в которой огромные массы людей, введенные в искушение носителями "передовой философии", под аккомпанемент теоретических суждений о "бытии, определяющем сознание", принялись с энтузиазмом кромсать это бытие, вгонять его "штыками и картечью" в предустановленные философским сознанием рамки. Чтобы понять всю нестандартность происшедшего, нужно учесть, что идеологам удалось развернуть экстатичность многомиллионных масс в весьма необычном для истории направлении - ее вектором стали не приманки "великой государственности", вдохновлявшие еще Александра Македонского, не идеи национального или религиозного возрождения, питавшие Гарибальди и Лютера, а фантастические по сути и масштабу замыслы создания невиданного в истории планетарного "земного рая" - с беспрецедентной для цивилизованного мира экономикой, социальным укладом и даже своим принципиально новым "коммунистическим" человеком. Тот факт, что вожделенное "царство свободы" закономерно оказалось переизданием старого и, увы, недоброго азиатского политаризма, не отменяет грандиозных масштабов этой исторической мутации, вырвавшейся за рамки России и распространившейся (хотя и в ином "добровольно-принудительном" порядке) на добрую треть человечества.

Конечно, опыт Октябрьского переворота в России не должен упрощаться нами и объясняться "внезапным помутнением ума", охватившим великий народ. Происшедшее, как мы надеемся показать ниже, имело множество сугубо "практических" причин, не редуцируемых к традиционной российской "идеократии", определявших помимо нее столь же традиционный деспотизм, экономическую неустроенность, "неправду старого социального строя" (Н.А. Бердяев), которую предпочитают не замечать некоторые современные публицисты.

И все же масштабы "идеократической компоненты" случившегося не следует недооценивать, преуменьшая ее реальную роль в успехе большевизма, который, по словам того же Бердяева, оказался наиболее соответствующим "некоторым исконным русским традициям и русским исканиям универсальной социальной правды, понятой максималистически... Он (большевизм. - К.М.) показал, как велика власть идеи над человеческой жизнью, если она тотальна и соответствует инстинктам масс" [5].

Неудивительно, что до сих пор, приезжая в Россию, наши западные коллеги изумляются далеким от прагматизма умонастроениям широкой российской общественности, не понимая, как можно вести в годину бедствий абстрактные споры о капитализме, социализме, коммунизме и прочих "измах", с пылом защищать или опровергать идеи "бородатого экономиста", умершего сто с лишним лет тому назад в чужой стране и "ни разу в жизни не видевшего простейшей стиральной машины".

Бывает трудно объяснить коллегам, что "истерический интерес" к отвлеченным идеям в больном, неблагополучном обществе есть результат особого образа жизни, в котором экономический развал и политическая нестабильность могут быть вызваны не вторжением врага или стихийным бедствием, а расхождением теоретических взглядов на способ "наилучшего устройства" общественной жизни.

Такова реальность нашей истории, в которой реформы осуществлялись, как правило, не от "возможности", а от "желания", инициировались людьми, мнившими себя всезнающими и всемогущими. Отсутствие самокритичности, заставляющей с опаской относиться к самым "продуманным" планам мгновенного исцеления страны, сопровождалось у них верой в неограниченную пластичность "социального материала", в претворимость любых благих намерений, подкрепленной силой приказа и твердой решимостью принудить сограждан "стать счастливыми" - научив неумеющих и заставив нежелающих [6].

В результате многие "перестройки" в стране исходили и исходят не из повседневных потребностей жизни, а из пунктов очередной "кабинетной" программы государственного или социального переустройства, которая апробировалась на "живых людях" - независимо от меры их желания участвовать в исторических опытах (связанных, как правило, с одной и той же идеологией "догоняющей модернизации" - стремлением во что бы то ни стало и непременно в кратчайшие сроки "догнать и перегнать" лидеров европейской, а ныне мировой цивилизации).

Конечно, едва ли правильно считать, что "гипертрофия идей" является исключительным и монопольным достоянием российской истории. Она вполне обнаружима и в истории западного мира, который отнюдь не всегда пребывал в фазе "сенсатного" существования (терминология П. Сорокина), связанного с канонами "прагматической рациональности", прекрасно охарактеризованными М. Вебером. Еще несколько веков тому назад нарождающийся культ "здравого смысла", альтернативного максималистским призывам "религиозного долга и феодальной чести", считался достоянием низших слоев общества и вызывал декларативное (хотя далеко не всегда искреннее) презрение со стороны высших сословий.