Дайзетцу Судзуки - Дзен-буддизм и психоанализ

Я специально останавливаюсь на данном моменте, и у меня еще будет повод к нему вернуться. Восток молчалив, Запад велеречив. Но молчание Востока не означает немоты и бессловесности. Молчание нередко столь же красноречиво, как и многословие. Запад многословен, более того, он делает слово плотью и отводит этой телесности зачастую слишком заметное, даже слишком выдающееся, слишком роскошное место в искусстве и в религии.

2. Каково следующее действие Теннисона? Глядя на сорванный цветок, который, вероятно, уже начинает вянуть, он задается вопросом: «Понимаю ли я тебя?» Басе совсем не пытлив. Он ощущает тайну, открывающуюся в скромном цветке «пастушьей сумки», — таинство, уходящее в глубокий источник всего сущего. Он заражается этим чувством и выражает его неслышным, непроизнесенным восклицанием.

Теннисон, напротив, продолжает интеллектуальные размышления: «Если бы [я подчеркиваю это „если бы“ — Д. С] я мог тебя понять, то понял бы Бога и человека». Характерным для Запада является здесь призыв к пониманию. Басе принимает, Теннисон сопротивляется. Индивидуальность Теннисона — нечто внешнее по отношению к цветку, «Богу и человеку». Теннисон не отождествляет себя ни с Богом, ни с природой. Он всегда на расстоянии. Его понимание — это то, что сегодня называется «объективным научным пониманием». Басе целиком «субъективен» (не лучшее слово, поскольку субъект всегда противостоит объекту. «Субъект» для меня — это то, что я называю «абсолютной субъективностью»). Басе держится этой «абсолютной субъективности», в которой он видит цветок, а цветок видит Басе. Это не эмпатия, не симпатия и не идентификация.

Басе говорит: «Внимательно всмотрись!» (по-японски «Yoku mireba»). Слово «внимательно» предполагает, что Басе не является более сторонним наблюдателем. Сам цветок осознает себя, молчаливо и красноречиво себя выражает. Это молчаливое красноречие или красноречивое молчание цветка человеческим эхом отражается в семнадцати слогах Басе. Вся глубина чувства, вся тайна выразительности или даже философия «абсолютной субъективности» постижимы только для того, кто испытал нечто подобное.

У Теннисона, насколько я могу судить, прежде всего нет глубины чувства. У него все сводится к интеллекту, это типично западная ментальность. Он является адвокатом учения о Логосе. Он должен что-то говорить, должен отвлекаться от своего конкретного опыта или интеллектуализировать его. Он должен переходить от чувства к интеллекту, подчинять жизнь и чувство серии аналитических операций, чтобы удовлетворить западный дух пытливости.

Я избрал этих двух поэтов, Басе и Теннисона, чтобы показать два характерных подхода к реальности. Басе принадлежит Востоку, Теннисон — Западу. Сравнивая их, мы обнаруживаем, что каждый выражает свою традицию. В соответствии со своей традицией западный ум аналитичен, проницателен, дифференциален, индуктивен, индивидуалистичен, интеллектуален, объективен, научен, концептуален, схематичен, безличен; он является обобщающим, законническим, организующим, стремящимся к власти, самоутверждающимся, склонным навязывать свою волю другим и т. д. В противоположность ему восточный ум можно охарактеризовать как синтетический, интегрирующий, непроницательный, дедуктивный, несистематический, догматический, интуитивный (скорее даже аффективный), недискурсивный, субъективный, духовно-индивидуалистический и социально-групповой [3] Христиане считают церковь посредником спасения, поскольку церковь есть символ Христа-спасителя. Христиане связаны с Богом не индивидуально, но через Христа; Христос — это церковь, а церковь — то место, где они собираются для поклонения Богу и молитвы к нему через Христа о спасении. В этом отношении христиане являются ориентированными на группу, тогда как в социальном плане они исповедуют индивидуализм. и т. д.

Для символического изображения Запада и Востока я обращаюсь к Лао-цзы, великому мыслителю Древнего Китая (IV в. до н. э.). Для меня он представляет Восток, а то, что он называет толпой, может обозначать Запад. Когда я говорю «толпа», у меня нет намерения как-то умалить Запад, приписав ему ту роль, которую древний философ отводил толпе.

Лао-цзы изображал себя похожим на идиота. Он выглядит так, словно он ничего не знает, будто ничто его не касается. От него нет никакого толка в этом практичном мире. Он почти невыразителен. Но есть в нем нечто, отличающее его от невежественного простака. Он лишь внешне его напоминает.