Морис Мерло-Понти - Интенциональность и текстуальность - Философская мысль Франции XX века

Так достиг ли Гуссерль успеха в конституировании постороннего как постороннего в собственной сфере опыта? Выиграл ли он пари, разрушив солипсизм и не пожертвовав при этом эгологией? Загадка состоит в том, что Другой, сопредложенный своим телом и схватываемый посредством «пассивного синтеза», имеет бытие-статус ( Seinsgeltung ). Допустим, я знаю Другого по аналогии. Каким образом подобная аналогия имеет трансцендентальную направленность, если все другие аналогии от одной вещи к другой осуществляются в рамках моего опыта? Если тело Другого конституируется «во» мне, каким образом сопредложенная субъективная жизнь принадлежит ему «вне» меня? Каким образом простая согласованность поведенческих модификаций явления указывает ( indizieren ) на чужую жизнь, а не только на более искусную вещь «моего» мира? Достиг ли Гуссерль успеха, избегая необычного искушения конституировать вещь как вещь, Dinglichkelt, в потоке неполных данных?

В третьей части Идей 2 Гуссерль противопоставляет конституирование личности конституированию природы (вещи и одушевленного тела). В одном из приложений он даже идет на то, чтобы противопоставить «единство явлений» ( Erscheinungseinheit ) вещи «единству абсолютной манифестации» ( Einheit absoluter Bekundung ) личности. Стало быть, личность должна быть чем-то большим, нежели проявление неполной данности; она должна быть абсолютным явлением присутствия. Однако подобную противоположность между «возвещающей о себе» личностью и «являющейся» вещью, навязанную дескрипцией, философия редукции сводит на нет. Эта противоположность влечет полный развал идеалистического смысла конституирования. То, что возвещает личность, является именно ее абсолютным существованием. Следовательно, конституировать личность — значит локализовать сферы субъективности, в которых результируется опознание инаковости, чуждости, иного существования. Гуссерлевский идеализм просто обязывает отвергнуть подобную подмену смысла конституирования.

Вот сейчас мы и предлагаем возвратиться к Канту, но не для того, чтобы усовершенствовать описание Другого, а для того, чтобы понять смысл существования, возвещенного в явлении личности. Замечательно то, что философ, наиболее неподготовленный в области феноменологической дескрипции, наиболее прямой дорогой приближается к смыслу такого существования. В Основоположениях метафизики нравов Кант предлагает вторую формулировку категорического императива: «Поступай так, чтобы ты всегда относился к человечеству и в своем лице и в лице всякого другого так же, как к цели, и никогда не относился бы к нему только как к средству» (ОМН, 205) 14. Прямое введение Другого в Кантовский формализм посредством его практической детерминации с помощью отношения без предшествующего описания кому-то может показаться неудовлетворительным. Однако действительно ли необходимо знать Другого как Другого, а уже затем устанавливать характер отношения к нему? Кантианство предлагает совершенно иной ответ. Существование Другого переживается только в отношении, которое представляет собой практическую детерминацию.

Рассмотрим Кантовскую точку зрения более внимательно. Существование Другого в-себе полагается первоначально гипотетически как совпадающее с его ценностью:

Но положим, что имеется нечто такое, существование чего само по себе обладает абсолютной ценностью, что как цель сама по себе могло бы быть основанием определенных законов; тогда в нем, и только в нем могло бы заключаться основание возможного категорического императива; то есть практического закона (ОМН, 203–204).

В этом гипотетическом полагании основания не проявляется различие между экзистенциальной и практической детерминацией личности. Противоположность личности и вещи непосредственно практически-экзистенциальна. Как объект моих желаний личность принадлежит порядку целей в себе: «Разумные существа называются лицами, так как их природа уже выделяет их как цели сами по себе…» (ОМН, 204).

Можно возразить, что отношение, подобно симпатии, является субъективным чувством и способно достигнуть того, что в-себе не более, чем чувственное восприятие или желание. Однако уравнивание отношения с восприятием, желанием или даже симпатией ошибочно, поскольку отношение представляет собой практический момент, обосновывающий трансцендентальную направленность симпатии. Симпатия, как воздействие, не обладает большими преимуществами в сравнении с ненавистью или любовью. Вот почему расширение Гуссерлевской феноменологии способами, предложенными Максом Шелером, Мак Дуглом или французскими экзистенциалистами, хотя и законно, ничего не меняет в отношении проблемы существования, даже несмотря на то, что оно существенно обогащает инвентарь способов описания явления Другого. Отношение, как практическое чувство, полагает границы моей способности к действию. Таким образом, Кант, говоря о человечестве, обосновывает то, что оно не является «субъективной целью», на которую направлена моя симпатия, что означало бы включение человечества в число моих склонностей «как предмет, который действительно само собой делается целью» (ОМН, 207). Человечество — это «объективная цель», подобная закону последовательности, конституирующая «высшее ограничивающее условие всех субъективных целей» (ОМН, 207). Далее Кант характеризует его еще более выразительно «как высшее ограничивающее условие в применении всех средств» (ОМН, 216). То же самое верно и для личности. Она — «цель, существующая в себе», которую я могу рассматривать только негативно «как цель, вопреки которой никогда не следует поступать» (ОМН, 215).