Рудольф Штайнер - GA 5. Фридрих Ницше. Борец против своего времени

Первое мое знакомство с сочинениями Ницше состоялось в 1889 г. До того я не прочитал из него ни слова. Его идеи совершенно никак не повлияли на суть моих воззрений, как они были выражены в «Философии свободы». При чтении Ницше я ощутил притягательность его стиля, которую сообщало ему отношение автора к жизни. Его душа воспринималась мной как существо, которому с унаследованной и привитой воспитанием зоркостью приходилось внимать всему, что было произведено на свет духовной жизнью его эпохи, однако при этом оно постоянно чувствовало: «Мне‑то что за дело до этой духовной жизни? Должен существовать иной мир, в котором я в состоянии жить; а в этом мире мне от очень многого не по себе». Это чувство сделало его пламенным критиком своего времени; но таким критиком, который сам хворал от собственной критики. Который должен был пережить болезнь, и который мог только мечтать о здоровье, о собственном здоровье. Вначале Ницше отыскивал возможность для того, чтобы сделать содержанием жизни свою же мечту о здоровье; вот он и пытался так мечтать — с Рихардом Вагнером, с Шопенгауэром, с современным «позитивизмом», как если бы он желал сделать мечту, живущую в его душе — действительностью. В один прекрасный день он обнаружил, что всего лишь мечтал. Тогда он со всей энергией, что была свойственна его душе, принялся отыскивать реалии. Реалии, которые должны были находиться «где угодно»; «путей» к самим этим реалиям он не нашел, а нашел лишь ностальгию по ним. И тогда его ностальгические порывы обратились в нем реалиями. Он продолжал мечтать, однако исполинская энергия его души создала из грез внутричеловеческие реалии, которые, лишенные тяжеловесности, уже издавна присущей человеческим идеям, свободно парили в радостном по тональности, однако отвратительно искаженном «духом времени» душевном настроении.

Так я воспринимал Ницше. Парящая невесомость его идей влекла меня к себе. Я обнаружил, что это парение в нем обнаружило многие идеи, обладавшие сходством с теми идеями, что сформировались во мне путями, отдаленно напоминавшими те, которыми двигался он.

Так что в 1895 г. в предисловии к моей книге «Ницше — борец против своего времени» я имел основания написать: «Уже в моей небольшой книжке «Очерк теории познания гётевского мировоззрения», увидевшей свет в 1886 г., нашел отражение тот же самый строй мыслей, что и в некоторых сочинениях Ницше». Но особенно меня привлекало то, что Ницше можно было читать, нигде не наталкиваясь на пассажи, призванные сделать читателя его «сторонником». Можно было безудержно радоваться яркому блеску его ума; но при этом ты ощущал себя полностью свободным, ибо чувствовал, что его слова разбирает смех, когда ты начинаешь подозревать их в том, что с ними необходимо согласиться, как это предполагали Геккель или Спенсер.

Так что для того, чтобы выразить мое отношение к Ницше, я также мог прибегнуть к тем словам, в которых он сам сформулировал свое отношение к Шопенгауэру {83} 83 «Несвоевременные размышления», «Шопенгауэр как воспитатель», § 2. : «Я вхожу в число тех читателей Ницше, которые с первой же прочитанной его страницы со всей определенностью знают, что они прочитают каждую страницу, вышедшую из‑под его пера, прислушаются ко всякому его слову. Мое доверие к нему возникло сразу же… Я понимал его, словно он писал именно для меня: выражусь так, понятно, пускай даже мои слова прозвучат нескромно и глупо».

Короче говоря, прежде, чем я приступил к написанию этой книги, как‑то раз в Архиве Шиллера и Гёте появилась сестра Ницше, Элизабет Фёрстер–Ницше. Именно тогда она предпринимала первые шаги по учреждению архива Ницше и желала осведомиться, как устроен Архив Шиллера и Гёте. Вскоре после этого в Веймаре появился также и издатель трудов Ницше Фриц Кёгель, и мы познакомились.

Позднее у меня произошел тяжелейший конфликт с г–жой Элизабет Фёрстер–Ницше. Но тогда ее живой, обаятельный характер вызвал у меня глубочайшую симпатию. Конфликт доставил мне невыразимые страдания; к нему повела довольно запутанная ситуация; я был вынужден защищаться от обвинений; мне известно, что все это было нужно затем, чтобы вследствие этого чудные часы, проведенные мной в Архиве Ницше в Наумбурге и Веймаре, оказались в моей памяти подернуты покрывалом горечи. И все же я благодарен г–же Фёрстер–Ницше за то, что в первый мой визит к ней (из многих, которые мне представилась возможность ей нанести) она ввела меня в комнату Фридриха Ницше. Поврежденный в рассудке лежал здесь на кушетке — в глаза бросался его прекрасный лоб, лоб одновременно художника и мыслителя. То были первые послеполуденные часы. Эти глаза, которые при нынешней притушенности все еще создавали впечатление одухотворенности, были способны лишь сделать снимок окружающей обстановки, но доступа к его душе снимок этот более не имел. Можно было стоять здесь же, а Ницше ничего о том не ведал. И все же при взгляде на одухотворенный облик можно было подумать, что перед тобой внешнее выражение души, погруженной в раздумья на протяжении всей первой половины дня, а теперь собравшейся сколько‑то отдохнуть. Внутреннее потрясение, охватившее мою душу, должно было означать, что оно перетекает в понимание гения, взгляд которого был направлен на меня, однако меня не замечал. Пассивность этого взгляда, долгое время сохранявшего неподвижность, вела к пониманию своего собственного взгляда, принуждавшего действовать душевную энергию глаза в условиях, когда на глаза ничего не попадалось.