Бертран Рассел - Инфракрасный глаз

И она поведала ему все. Но, заключив свой рассказ, она прочла в Глазах, Шовелпенни не ужас и отвращение, которые были бы столь естественны, а восхищение и восторг. Мистер Шовелпенни ощутил в споем сердце любовь – чувство, до той поры ему незнакомое. Он простер к ней руки, и леди Миллисент упала в его объятья.

– Ах, Миллисент, – прошептал он, – как удивительна и непостижима человеческая жизнь! Хогг-Покус был прав, все, что он говорил, подтвердилось. И что же?.. В этом царстве зла я нашел вас. Вас, Миллисент, в ком горит чистое пламя правды! Теперь, когда вы раскаялись во всем, махнув рукой на собственное благополучие, я нахожу в вас духовного союзника, друга, какого не чаял обрести в этом мире. Но как мне теперь поступить? Голова идет кругом… Дайте мне двадцать четыре часа на размышление. Завтра я вернусь и скажу вам свое решение.

Мистер Шовелпенни воротился домой в полном смятении чувств и мыслей. Пьяный Хогг-Покус храпел на его постели. Меньше всего хотелось сейчас нашему герою посвящать этого циника в свои чувства к Миллисент, чья красота, как щит, заслоняла ее от любых осуждений. Он водрузил на столик рядом с кроватью большую бутылку виски, поставил рядом стакан, так, чтобы, пробудившись, достойный джентльмен мог без труда вернуться в прежнее состояние, и, обеспечив себе спокойствие на двадцать четыре часа, уселся в кресло перед газовым камином.

Долг и чувство – извечные враги. Заговорщики были слуги дьявола, их побуждения были гнусны, судьбы людей не заботили их. Власть и нажива были их единственной целью. Ложь, надувательство и террор были их средствами. Может ли он молчать и тем самым стать соучастником преступления? Конечно, нет! Но если он убедит Миллисент публично раскрыть обман, – а он знал, что она послушается его, – что станет с ней? Что сделает с ней муж?.. А все эти толпы обманутых? Он представил себе свою возлюбленную, распростертую в пыли, и озверевших людей, которые топчут ее ногами. Страшное видение. И все же… И все же мог ли он дать потухнуть искре благородства, которая вспыхнула в ней, мог ли он позволить своей Миллисент вновь почить на усыпительном ложе выгодной лжи!..

Но затем его мысли приняли иной оборот. Может быть, разумнее предоставить Пинтюрку и его приспешникам возможность действовать так, как они хотят? В пользу этого было много серьезных доводов. Перед началом марсианской кампании мир находился на грани войны, и многим казалось, что человечество обречено на самоистребление. Теперь реальная опасность отступила перед воображаемой. Мнимая угроза вторжения с Марса объединила вчерашних врагов, и хотя армии по-прежнему находятся в боевой готовности, они не могут произвести те опустошения, ради которых эти армии существуют. «Может быть, – думал он, – обман тоже бывает полезным? Может быть, люди устроены так, что правда для них опасней лжи? Чего тогда стоит моя преданность истине? Я был безумцем, толкая к гибели мою возлюбленную Миллисент!»

В этой точке своих размышлений Шовелпенни снова почувствовал, что он уперся в тупик. «Пусть так, – сказал он себе. – Но ведь рано или поздно обман будет раскрыт. Если его не разоблачат бескорыстные правдолюбцы вроде меня, то это сделают соперники Пинтюрка, такие же хищники, как и он, если не хуже. Как они воспользуются этим открытием? Да очень просто: разрушат едва возникшее единство „теллуриан“, сотворенное ложью сэра Теофила. Так не лучше ли разоблачить заговор ради благородной цели – торжества истины, чем в угоду бесчестной зависти, ради победы одного негодяя над другим… Ах, боже мой, кто я такой, чтобы судить обо всем этом? Я не провидец! Будущее покрыто мраком. Ужас кругом, куда ни глянь. Я не знаю, что лучше: быть заодно с преступниками во имя добра или помочь праведникам погубить мир? Нет, я не вижу выхода».

Так просидел он целые сутки, забыв про еду и сон, и ничего не решил. Когда истекли условленные двадцать четыре часа, Шовелпенни встал и с тяжелым сердцем, на негнущихся ногах, поплелся к особняку леди Миллисент.

Он застал ее в той же растерянности, в какой пребывал сам. Она тоже разрывалась между двумя решениями. Однако судьбы человечества волновали Милли куда меньше, чем вопрос о том, кого предпочесть – мужа или ставшего ей теперь столь близким и дорогим Томаса. Леди Миллисент не имела похвальной привычки мыслить государственными категориями. Ее мир состоял из конкретных людей, которые, правда, что-то делали в мире, но ее это не касалось. Ее интересовало другое – чувства и устремления мужчин и женщин в ее собственном маленьком мире. Целые сутки она посвятила думам о Томасе, о его твердой воле и бескорыстии. Почему судьба не послала ей этого человека немного раньше, когда она не успела еще завязнуть так глубоко в махинациях сэра Теофила!