Г.Ярцев - Цой жив ещё...

Сердце неугомонно стучало. Жадно втянул носом воздух — веяло болью и смертью.

Присел на корточки у хвостов. Шерстка короткая; не успели огрубеть и превратиться в хлысты с проступившими окаменелостями — зарубил молодого орлолиска. Переместился к части, что в предсмертной агонии разрождалась мучительным клекотом. Сердце толкало из артерий оставшуюся кровь. Точным ударом избавил птенца от мучений. Ощупал мягкое оперение, еще дышавшее теплом. Крыло неправильной формы — сломано и изранено — понятно, почему не мог улететь, почему не дал отпор — мал еще и ранен. Видно из-за тумана спустился к земле, и сцепился с одним из ее обитателей.

Решил выпотрошить: запах разнесется по округе и, быть может, приманит хищников посмелее, когда искатель будет уже далеко.

Цой не ошибся: неподалеку споткнулся о заклеванного и истерзанного когтями крикуна. Выпотрошил и его.

Трос-поводырь не нашел, а из-за горизонта спешили первые крики — вестники спускавшейся ночи. Туман холодел, приобретая синеватый оттенок. Цой вырыл небольшую яму, в которую лег в надежде переждать. Затолкал затычки в уши и присыпал себя землей. Непрекращающийся крик путал мысли. Каторжане верили, что крикуны способны воспроизводить любые звуки и множили их, превращая в оружие; считали, их ор породили вопли и крики сотен людей, сгинувших в жаре Великого огня.

В ушах — приглушенный вой, перед глазами — застоявшаяся сине-белая вуаль; ночь провел, крепко сжимая в руках Олю и Бугая и жмурившись в пустых попытках прогнать верещание. Почти не спал. И так из раза в раз. Подтачивал голод. Зима редела, но не думала отступать — чем дольше длилась, тем сильнее становилась боязнь: что-то наблюдало, сокрытое туманом, выжидало момента готовое напасть. Каждый шорох дергал нервы, как за струны, играя с воображением; пусть у искателя оно и было скудным, и количество смертей давно притупили страх, неминуемо вытеснявший собой все. Цой знал — зимой не хозяйничал никто. Знание это несло немного спокойствия. Мерещились серые тени, игравшие на белом полотне. Проступавшие на пути очертания коряг и железок глаза принимали за нечто ужасное, а мозг надумывал себе всякого. Вдобавок краски сгущали мрачневшие впереди контуры обветшавшего самолета; первого из многих, тут таких полно — схожих форм и самых разных размеров. Глядя на них не верилось, что когда-то груды железа поднимали в небо себя и сотни людей. Фюзеляжи изъедены и оборваны губительной смесью: временем, ветрами, солнцем и дождем. Крылья многих опали и лежали переломанными подле самолетов, кормивших почву собственным брюхом. На одном таком, лишенном крыльев, смог прочитать едва отличимые, плавающие в воздухе буквы: IKAR AIRL… — а дальше сожжено огнем. Обрадовался, впервые за долгое время: изучение языка не напрасно, но что значила надпись, к чему призывала, осталось для искателя тайной, покрытой мраком зимы.

Из-за скелетов железных птиц, торчавших из земли подобно останкам динозавров, темнели очертания ангаров, чья участь не лучше уготованной самолетам. Люди Старого мира оставили после себя много железа и еще больше пластика.

Проходя мимо одного из ангаров, услышал человеческую речь, доносившуюся из-за обломков, выстроенных кривым забором. Остановился и вслушался. Вроде голоса. Осторожные. Подобрался ближе; их перешептывания перекрыли его шаги. Разобрав в разговоре знакомые слова, и расплывчатые очертания в прорехах заграждения, понял: за укреплением укрывшиеся от зимы собиратели Черни. Цой не стал перешагивать струну погремушки, задел нарочно, заставив ложки и вилки тренькать, сообщая о его присутствии.

— Ухты-йухты! — напуганный раскатистый голос эхом прокатился по громоздкому пространству ангара и тучные наброски фигур, едва отличимые в ослабевшем покрове тумана, засуетились: два силуэта выросли, шурша одеждой и звеня пластинами брони. Схватились за оружие и слились в большое пятно: приткнулись друг другу спинами, топтались на месте, беспокойно ворочая головами по сторонам.

— Это Цой, — назвался искатель, узнав голос Кана. — Сейчас выйду.

Маячащие тени тщетно пытались разглядеть говорившего, но не вышло, пока он сам не позволил, подойдя достаточно близко с поднятыми в воздух руками. Двое, как по команде, расслаблено выдохнули.

— Незя так, Цой, незя, — проговорил Кан уже почти не дрожавшим голосом, сдвигая шапку на лоб, а потом и на изрытое шрамами лицо, вытирая капли пота. — Проходь. Зима-то затянулась, так что, давай, прижопенивайся.