Корнелл Вулрич - Романы

Негр-дворецкий, обойдя гостей, наполнил их бокалы. Мужчины один за другим поднимали бокалы и кланялись ему в знак приветствия. Он отвечал им сдержанными поклонами.

На мадам его жест, видимо, произвел благоприятное впечатление, и она, должно быть, решила каким-то неведомым образом ускорить возвращение мисс Джульетты.

Вскоре она вернулась и пообещала:

— Она сейчас спустится. Я передала ей, что ее спрашивает молодой джентльмен.

Она снова ушла и снова вернулась со словами:

— Вот и она. Правда, хорошенькая? Все по ней просто с ума сходят.

Он увидел, как она появилась в дверном проеме. На мгновение задержавшись, оглядела комнату, пытаясь определить, кто же из них — он.

Блондинка.

Красавица.

Лет семнадцати.

Чужая.

Мадам поспешила к ней и, нежно обняв за талию, повела через комнату к нему.

— Вот сюда, малышка. Разреши представить тебя…

Она поперхнулась. Прекрасное создание широко раскрыло глаза, получив первый в своей короткой, но весьма насыщенной жизни отказ. Гостиная мгновенно погрузилась в неловкое молчание.

Кресло было пусто. Дверь гостиной, дверь, ведущая прочь из дома, еще слегка покачивалась.

Глава 23

Вторник на Масленой неделе. Весь город сошел с ума. Такая лихорадка охватывает его каждый год в последний день Масленицы перед Великим постом. «Жирный вторник». Уже пятьдесят третий год, начиная с 1827-го, когда впервые, никто не помнит как, возникли эти празднования. Последний всплеск земных утех, словно с началом налагаемых постом ограничений им суждено навсегда закончить свое бренное существование. Разгул и вакханалия, чтобы потом было в чем каяться.

Нет ни дня, ни ночи. Пламя факелов и свет фонарей вдоль центральных улиц румянят их в полночь, как яркое дневное солнце, а днем все магазины закрыты, ничего не продается и не покупается. Ничего, кроме веселья, но его можно получить задаром. Уже восемь лет, как этот день сделался официальным праздником, и с того же года, 1872-го, законом разрешено в этот день расхаживать по улицам в масках.

Где-нибудь, вблизи или вдали, постоянно играет музыка; не успеют затихнуть за поворотом звуки одного уличного оркестра, как с соседней улицы уже слышатся аккорды другого. Не прекращаются смех и крики, хотя сами люди и не всегда видны, они могут на минуту скрыться за углом или за открытым окном какого-нибудь дома. И если в данный момент на данной улице образовалось затишье, это значит, что Масленица просто перешла на соседнюю; праздник не останавливается ни на минуту.

В один из таких моментов затишья под навесом галереи, тянущейся вдоль Верхней Канальной улицы, стояла неподвижная фигура. Еще не рассеялся едкий густой смоляной дым, на земле валялись обрывки бумажного серпантина, конфетти, кусочки лопнувших резиновых шаров, напоминающие фруктовую кожуру необычных расцветок, искореженные оловянные рожки и даже женская туфля со сломанным каблуком. Из двери за порог высовывались ноги какого-то пьянчужки, все остальное находилось внутри дома. Кто-то бросил к его ногам венок, вроде того, какими обряжают покойников и который причудливо повис у него на носках.

Но тот, другой, что спрятался под навесом, был совершенно трезв и крепко держался на ногах. Подчиняясь карнавальному духу, он спрятал лицо под маской из папье-маше; в остальном же он был одет совершенно по-будничному. На губах маски застыла жутковатая гротескная улыбка, вдвойне нелепая по сравнению с измученной, усталой позой стоявшего под ней человека.

Нараставший издалека приглушенный гул вдруг, словно прорвавшись, перешел в громкий шум и вместе с ним из-за угла появилась длинная, извивающаяся как змея, цепь танцующих, державших друг друга за плечи или за талию. Масленица, после краткой передышки, снова вернулась.

Вместе с ней вернулись факелы, цимбалы и барабаны из чайников. Улица снова вспыхнула, как при пожаре. Снова по оранжевым фасадам зданий заплясали гигантские тени. И тут же с обеих сторон к окнам хлынули люди. Снова посыпалось конфетти, которое, пролетая сквозь разное освещение, окрашивалось всеми цветами радуги: розовым, лиловым, бледно-зеленым.

По бокам от центральной процессии танцующих, составлявших костяк, следовали разрозненные пары, тройки, четверки и просто одиночки, не вовлеченные в действо, а шедшие рядом. Они постоянно удлиняли цепочку, вливаясь в нее, хотя никто не мог сказать, куда она направляется, но, впрочем, никому до этого и дела не было. Голова ее уже скрылась из виду за вторым поворотом, а хвост еще только огибал первый. Первоначально взятый ею ритм танца был уже давно нарушен из-за ее неуправляемой длины, и каждый выделывал то, во что был горазд. Некоторые изображали кекуок, высоко подбрасывая колени, другие просто перемещались шаркающей походкой, едва отрывая ноги от земли, третьи скакали и прыгали, сверкая пятками, как заведенные.