Геннадий Чикунов - Я был там [история мальчика, пережившего блокаду. Воспоминания простого человека о непростом времени]

Вскоре впереди появилась узкая полоска земли, и мы причалили к берегу. Этот воздушный налет произошел настолько неожиданно и быстро, что пулеметы, установленные на катерах, не успели сделать ни одного выстрела.

На берегу Большой земли бросалось в глаза прежде всего обилие мешков, уложенных на земле штабелями на большой площади, высотой не менее десять рядов и длиной не один десяток метров. И таких штабелей было множество. Это были продукты, предназначенные для осажденного Ленинграда, которые на катерах переправлялись на другой берег.

Высадив на берег, на грузовых машинах нас привезли на железнодорожную станцию, где стоял состав грузовых вагонов, приспособленный для перевозки людей. Все приспособление сводилось к тому, что с двух сторон вагона были сделаны длинные полки, что-то вроде полатей. На сей раз нам досталась верхняя полка. Прежде чем отправить эшелон, нам устроили настоящее пиршество. Каждый из нас получил по половине алюминиевой миски каши со сливочным маслом. Причем масла было положено столько, что оно покрывало (в растопленном виде) весь верхний слой каши. По большому куску хлеба.

ХЛЕБ ДАЖЕ ПО ВНЕШНЕМУ ВИДУ ОТЛИЧАЛСЯ ОТ БЛОКАДНОГО, А О ВКУСЕ И ГОВОРИТЬ НЕ ПРИХОДИТСЯ. МЫ ПОЛУЧИЛИ ТАКЖЕ ПО АЛЮМИНИЕВОЙ КРУЖКЕ СЛАДКОГО ЧАЯ.Глядя на все это богатство, даже не верилось, что это не сон, и что это все мое, и все это можно съесть прямо сейчас. Я помню, что даже не заметил, как съел эту миску каши. Казавшаяся вначале большой, порция оказалась совсем маленькой. Хотелось есть еще. Мы потеряли чувство сытости, что привело многих к смерти. По сравнению с кашей, хлеб ели очень медленно, откусывая маленькими кусочками, и сосали, как шоколадку, до полного растворения во рту. Плюс ко всему на каждую семью выдали еще по баночке сгущенного молока. Я помню, что после обеда у нас осталось еще примерно полбанки сгущенки и, несмотря на мои просьбы, мать так и не дала нам доесть ее до конца. После того, как нас накормили, вагон дернулся, банка со сгущенкой перевернулась, и остатки молока вытекли на полку, где мы лежали. Мне ее так было жалко, что я готов был это место не только вылизать, но и съесть вместе с досками полки.

Я уже не помню, сколько дней и ночей мы проехали на этом поезде. Помню только, что на больших станциях стояли очень подолгу и нас кормили различными кашами с маслом, давали настоящий ржаной хлеб, сладкий чай, снабжали кипятком. Чувствовалась определенная забота о нас и сочувствие. Хотя мы были на Большой земле, но редкий день нас не сопровождали немецкие самолеты. Но им чем-то наш эшелон не нравился, и за всю поездку непосредственно на наш поезд нападений не было. А по пути следования мы видели разбитые вагоны и раненых людей.

ПОСЛЕ ТОГО, КАК МЫ ВЫРВАЛИСЬ ИЗ ОГНЕННОГО КОЛЬЦА, КАЗАЛОСЬ, ЧТО ВСЕ БЕДЫ УЖЕ ПОЗАДИ, ДАЛЬШЕ ЗАЖИВЕМ КАК В СКАЗКЕ: ДОЛГО, СЫТНО, СЧАСТЛИВО И ВЕСЕЛО.Но, к сожалению, все оказалось гораздо сложней и печальней. Мы вырвались только из блокадного кольца, а цепкие когти смерти продолжали держать нас и на Большой земле. У многих организм был ослаблен до такой степени, что уже никаким, даже усиленным питанием невозможно было поставить людей на ноги. Почти на каждой большой станции с нашего эшелона снимали и увозили тяжелобольных и мертвых. Смерть продолжала преследовать нас и здесь. Не обошла она и нашу семью.

Нашей матери становилось все хуже и хуже. Когда все надежды на хорошее питание рухнули, мы решили вызвать врача. Врач порекомендовал отправить ее в больницу на первой же большой станции. В это время мы ехали по территории Вологодской области, и следующая станция была Бабаево. Кто-то вызвал «Скорую помощь», и через некоторое время подъехал мужик на лошади, запряженной в обычную деревенскую телегу. Самостоятельно ходить мать уже не могла, и ее вынесли общими усилиями из вагона и положили на сено, лежавшее на дне телеги. Из вагона мы передали для нее подушку под голову, мужик взял в руки вожжи, махнул кнутом, и эта «Скорая» медленно поплелась в сторону больницы. Все то время, когда мать готовили к отъезду, она не сводила с нас глаз. Мне казалось, что она хочет что-то сказать, но не может или не решается. Так мы и расстались, не сказав друг другу ни слова. Положили ее головой к лошади, и она смотрела на нас своим печальным и прощальным взглядом до тех пор, пока телега не скрылась за привокзальными деревьями. Вскоре нас начали кормить. Пока мы с тетей Марусей бегали на раздаточный пункт, пока ели, и не заметили, как мужик со «Скорой» телегой снова подъехал к вокзалу. Оставив лошадь у вокзала, он подошел к нашему вагону и громко прокричал: «Вашу тетку, которую я брал из вашего вагона, я не довез до больницы. Она умерла дорогой». Я заорал, как ошпаренный. Никакие уговоры о том, что речь идет не о нашей матери, а о другой тете, на меня не действовали. Я прекрасно понимал, что меня обманывают, чтобы успокоить, и продолжал плакать навзрыд. Я помню до сих пор, какая тоска сдавила мое сердце. В СВОИ ВОСЕМЬ ЛЕТ Я УЖЕ ПРЕКРАСНО ПОНИМАЛ, ЧТО МЫ ОСТАЛИСЬ СОВСЕМ ОДНИ, НАХОДИМСЯ В ПУТИ, И У НАС НЕТ ДАЖЕ СВОЕГО ДОМА.В то время тете Марусе, ехавшей с нами, было всего 17 лет, и она, как несовершеннолетняя, не могла взять нас с сестрой на воспитание. Нас высадили с поезда и отвезли в детприемник-распределитель, а наш эшелон ушел дальше. Тетя Маруся тоже не поехала, а сошла с этого поезда вместе с нами и каждый день приходила в детприемник проведывать нас. Где она жила все это время, я даже не знаю.