Степан Злобин - Пропавшие без вести 2

Все врачи недолюбливали Вишенина, и он это чувствовал. Он почти никогда здесь ни с кем не разговаривал. Возвращаясь в барак вечерами, из необъятных карманов он вытягивал какие-то куски, перекладывал под подушку и все жевал и жевал, совершенно молчаливо сидя над какой-нибудь книгой, отчего его тяжелый подбородок, покрытый рыже-серой щетиной, был в постоянном, раздражающем всех движении.

Самохин решительно надвинулся на Вишенина. Тот в злобном смущении смотрел снизу вверх на долговязого противника.

— А кто вчера вечером в поварском бараке с поваром Жамовым говорил, что писатель в лазарете командует, что по его указке отправили на работы бывших старших?! А кто ответил, что за это его, дескать, тоже не гpex выдать немцам?! — ясно и с расстановкой спросил Павлик, глядя прямо в лицо Вишенина глубоко сидящими серыми глазами, которые потемнели от сдерживаемого бешенства.

— Как бы, Осип Иваныч, вам кто-нибудь не сорвал башку за такой разговор! — угрожающе вмешался Саша Бойчук. Вишенин вспыхнул и вскочил с места.

— Глупая инсинуация! — выкрикнул он. — Мало ли что говорится у поваров! Я тут при чем?! Лично мне Емельян Иваныч ни в чем не мешает... Кроме того, он не врач и поэтому не может давать заключения на выписку, и смешно его обвинять!.. А если уж ты, Самохин, об этом завел разговор, то я прямо скажу, что негуманно и подло было тех старших посылать на немцев работать, когда их можно было сберечь в лазарете…

— Выходит, Осип Иваныч, что на работы надо послать голодных и слабых, а эту сытую сволочь беречь?! — напал на Вишенина и Бойчук. — Мы состоим в комиссии с Глебовым и Леонидом Андреевичем. Вы считаете, господин Вишенин, что мы отбираем на выписку подло?

— Договорился, голубчик! — сказал молчавший Куценко, подняв от работы голову.

— Совсем уж рехнулся! — возмутился Славинский.

— Осип Иваныч! Думайте лучше! Кого беречь? Для чего, почему беречь? — поднявшись с койки, солидно вмешался в разговор Соколов.

— Вот за что! Вот за что вы предлагаете их беречь! — крикнул Леня Величко. Не помня себя, он бросился к койке Вишенина, вырвал из-под его подушки какой-то сверток, сорвал бумагу и швырнул на стол перед Вишениным кус вареного мяса. — Вот это не подлость?! — спросил Величко.— Вам сунули кусок украденной поварами конины — и готово: вы адвокат поваров и полиции... Тварь вы! Тварь!

Общий шум поднялся в секции.

— Вы сами, Ленечка, тварь, потому что вы тоже тащите этот кусок конины! Только вам меньше дают, оттого вы и злитесь... Да! От зависти! — отчеканил в лицо Величко Вишенин, не обращая внимания на прочих.

— А я-то как же тащу?! — искренне удивился Величко.

— Очень просто-с! Считайте! — торжествующе обратился ко всем Вишенин. — Немцы отпускают на кухню, допустим, сорок кило мяса, иногда пятьдесят. Разумеется, на четыре тысячи человек это не норма, а издевательство. Следите, следите! Все проверяйте! Повара себе варят отдельно десять кило. В полицию отдают столько же, комендантам блоков — еще пять кило, старшему коменданту Шикову — особо кило. Немцу на кухне заткнут кило, а то и два. Переводчику штабарцта — кило. «Чистой душе» — кило. Вы — врачи, значит, вы тоже «начальство», вас и немцы, и повара, и полиция, все берегут, и вы тоже шакалы, как и другие. Только вас покупают дешевле: просто вы получаете супчик погуще — по кусочку мясца. Понемножечку? Да? По пятнадцать, по двадцать пять, даже иногда и по сорок граммов на душу, а это ведь вместе с санитарами получается два или три кило. Значит, тоже и гущица и жирок из чужих котелочков... Главный повар себе забирает кило, ну, два... Так ведь он один не сожрет, он раздает, когда — мне, а когда — другому... Сколько же остается на всех, так сказать, «рядовых», на больных и здоровых?!

Вишенин умолк и любовался эффектом своего беспощадного разоблачения. На лбу его блестели капельки пота, он дышал тяжело, как актер, сыгравший трагическую сцену, усталый, но удовлетворенный собою.

— Вот так подсчет! — изумленно воскликнул Баграмов, нe сдержавшись, хотя перед тем решил не подавать голоса, поскольку весь разговор начался лично из-за него.

Вишенин с едкой усмешкой посмотрел на Баграмова.

— Святая невинность, товарищ писатель! — иронически сказал он. — А вас Краевец и Костик, я видел как-то раз, потчевали колбаской. Откуда она? Не из пайка ли больных? А где же еще ее взять, если не «подкалымить», не выкрасть? Нет, Емельян Иваныч, в плену коммунизма не свершить,— поучающе обратился Вишенин. — Тут волчьи законы: кто хватит, тот жив, а кто прозевал, тот погиб! Разве смеем мы вами здесь рассуждать, из какой руки берем в рот кусок — из кровавой, из грязной! Был бы кусочек мой миленький! Жрать! Жрать, жрать и жить! Вот где наглядная-то Марксова Правда! Брюхо — вот в мире великий маршал всех жизненных сил! Бытие! «Материальное бытие определяет сознание». Да мы тут сейчас любого зарежем, если наследуем десять кило колбасы...