Дмитрий Выковывается - Мастер клинков - Клинок выковывается (обновление 17.01.10)

Я внутренне содрогнулся, представив на себе ошейник как у Юса, и внимательно посмотрел на степняка, вернее, на его оружие. Почувствовав на себе мой взгляд, Шарек перестал скалиться и положил руку на саблю. Я прикинул, смогу ли я убить его, не подняв всех остальных, и понял, что это безнадежно. Пока нужно подчиниться.

- Да, хозяин, - ответил я и зашагал, куда он мне показал. Кочевник провожал меня взглядом и больше не улыбался.

Ошейник мне подобрали и нацепили за пару минут, настолько жесткий и толстый, что с трудом можно было повернуть голову. В ужасном настроении я поплелся назад.

- Куда прешь, шакал! - задумавшись, я даже не заметил, как преградил дорогу конному всаднику. Следом за его словами последовал удар кнута, настроение у меня было настолько поганом, что я, не задумываясь, полез в драку. Нырнув под лошадь, я дернул кочевника за ту ногу, которой он оперся на стремя, приподнявшись для замаха. Мужик вылетел из седла, как пробка, и мешком шлепнулся на землю.

Несколько секунд ничего не происходило, а затем из всех щелей поперли люди с саблями наголо.

"До… выпендривался", - ожесточенно понял я, ища глазами любое оружие. За такое мог сойти только толстый шест, который использовали при постройке юрт.

Ухватив двумя руками это неудобное оружие, я прислонился спиной к юрте и стал ждать нападения. Похоже, никто из кочевников не знал пока про мои "подвиги", поэтому нападать решили они по одному.

Всего пара сбитых воинов доказали им ошибочность такого решения. Крутя в руках тяжелый шест, я почувствовал, как начинают колоть раны, предупреждая меня о том, что могут в любой момент открыться. Кочевники, поняв, что так взять меня не удастся, стали раскручивать арканы.

- Разойдитесь! Прекратить, я сказал! - разорвал суету боя громкий повелительный голос. Кочевники нехотя расступились, пропуская отца Шарека.

Я отступил обратно к юрте, оставив нападавших лежать на земле. Мне и самому без раны обойтись не удалось, кто-то из кочевников задел саблей мою ногу.

Кочевник безбоязненно подошел ближе и протянул руку к моему шесту. "Пожалуй, из сложившейся ситуации - это единственный выход", - обдумал я все и молча протянул ему шест. Он откинул тяжелый шест как перышко и кивнул мне следовать за ним. Все расступились, когда мы проходили мимо, но добрый взглядом на себе я понятно не заметил.

За свою выходку я поплатился. Шарек лично привязал меня к специальным колодкам, стоявшим посередине селенья, и отвесил мне двадцать плетей. Бил он очень хорошо, рассекая мне кожу на спине и заставляя орать благим матом. Когда экзекуция закончилась, я с трудом поднял голову, перед глазами все расплывалось, а кровавые "мухи" летали перед глазами. Посмотрев в сторону, я увидел, что все разошлись, кроме пяти женщин. Как я узнал позже, это были жены тех кочевников, которых я убил, когда меня пытались поймать.

Дальше пытку продолжили они: сначала на разорванную ударами спину, мне насыпали соли, затем облили меня сладким сиропом из перебродивших фруктов. Зачем, я узнал очень скоро, когда они отошли, напоследок кинув в меня конским навозом, на меня накинулись мухи и слепни.

Чувствовать, как по тебе ползают и кусают сотни насекомых, при этом самому нельзя пошевелить и пальцем, было ужасно. Даже соль, разъедавшая раны причиняла не такие мухи, как проклятые насекомые, не помню, сколько я простоял, прежде чем потерять сознание. Дальнейшее, я тоже вспоминаю теперь с трудом, все дни, что я висел на колодках, были у меня чередой прихода в себя и отключением. Женщины приходили два раза в день, чтобы обновить мне соль на ранах и сироп на теле и голове.

Те минуты, когда меня отвязали и бросили возле юрты Шарека, а также то, как за мной ухаживал Юс, я тоже не помнил. Только потом, когда я окончательно пришел в себя, я узнал, что он для меня сделал, и про тот переполох, который я сотворил.

- Тебе повезло, что отец хозяина решил выставить тебя бойцов на Играх, - тихо говорил мне он, промывая раны. - Если бы не это, то тебя скормили бы собакам или отдали на растерзание женщинам, тем, которые лишились из-за тебя кормильцев, и вынуждены теперь жить из милости у родственников погибших мужей.

Я лежал, блаженствуя в его руках, мокрая и холодная тряпка казалась перышком после сотен тысяч лапок топтавших меня насекомых, казавшихся мне тогда, на колодках, тварями величиной с собаку. Вода приносила прохладу и успокоение, и я старался даже не думать о том миллиарде-другом микробов, которые заносились мне в рану.