Вернер Э. - В ДОБРЫЙ ЧАС

Шихтмейстер очень удивился, когда молодой хозяин подошел к нему и облокотился на деревянную ограду садика, как бы приготовившись к продолжительной беседе.

- Насчет ваших детей? Я думал, что у вас только один сын?

- Совершенно верно - Ульрих; но у меня еще воспитывается дочь моей сестры, Марта Эверс.

- Она-то и причиняет вам заботы?

- Сохрани Бог! - горячо возразил шихтмейстер. - Девушка так добра и хороша, что другой такой и не найти; я надеялся, что Ульрих и она составят отличную парочку, но...

- Но Ульрих, вероятно, не желает? - прервал его Артур, быстро взглянув на него, что очень противоречило его обычной вялости.

Старик пожал плечами.

- Не знаю! Действительно ли он не хочет этого или не сумел как следует взяться за дело, только между ними все кончено, и у меня исчезла последняя надежда, что порядочная жена наставит его на путь истинный.

Странно, что такая простая и неинтересная семейная история старого рудокопа не показалась молодому хозяину скучной; он ни разу не зевнул, что делал постоянно, когда не считал нужным сдерживаться; напротив, он даже оживился.

- А разве вам не нравится его теперешний образ мыслей?

Шихтмейстер робко взглянул на него, потом опустил глаза.

- Мне нечего вам об этом рассказывать, Артур. Вы, вероятно, уже много слышали об Ульрихе.

- Да, помню, отец говорил мне о нем. Ваш сын, Гартман, на плохом счету у начальства.

Старик тяжело вздохнул.

- Да, но я ничего не могу сделать. Он не слушает меня, да, говоря правду, и никогда не слушал. Он всегда хотел жить своим умом и делал все по-своему. Я позволил ему учиться... может быть, это и послужило ему во вред. Я считал, что, благодаря этому, он скорее выдвинется по службе, что и случилось - он уже штейгер, а со временем станет и оберштейгером, но учение же принесло и вред: все-то ему нужно, все-то хочет знать, просиживает ночи напролет над книгами; товарищи в нем души не чают. Уж как это получается, что он верховодит всеми, не знаю, будучи еще мальчиком, он держал своих товарищей в ежовых рукавицах, а теперь еще больше, чем прежде. Они слепо верят всему, что он скажет, где Ульрих, там и они, кажется, если бы он повел их в ад кромешный, они пошли бы за ним. А это совсем плохо, в особенности на наших рудниках.

- Почему именно на наших? - спросил Артур, задумчиво водя ключом по деревянной решетчатой ограде, как бы рисуя какие-то узоры.

- Потому что рабочим у нас очень плохо живется, - сказал шихтмейстер. - Не сердитесь, Артур, что говорю вам правду в глаза. Я лично не могу пожаловаться: мне всегда жилось хорошо, потому что ваша покойная матушка очень любила мою жену, ну, а другим... работают изо дня в день и едва могут дать жене и детям самое необходимое. Тяжел и горек такой хлеб, видит Бог. Конечно, все мы должны трудиться, и многие делали бы это охотнее, будь у нас все, как на других рудниках. А у нас прижимают каждый грош и без того скудного жалованья, а в шахтах-то как плохо стало! Спускаясь туда, каждый читает про себя «Отче наш», ожидая всякую минуту, что все обрушится ему на голову. На ремонт никогда нет денег, не бывает их и тогда, когда нужно оказать кому-нибудь помощь в беде, в то же время всем известно, что сотни тысяч посылают в резиденцию, чтобы...

Старик вдруг умолк, смертельно испугавшись, и зажал себе рукой рот. Он так увлекся, что совсем забыл, с кем разговаривает, и опомнился только потому, что при последних его словах молодой человек сильно покраснел.

- Ну, - сказал Артур, когда он замолчал, - продолжайте, Гартман! Ведь вы видите, что я вас слушаю.

- Ради Бога, - пролепетал смущенный старик, - я не хотел сказать... Я совсем забыл...

- Кому нужны были эти сотни тысяч? Не извиняйтесь и говорите смело все, что хотели мне сказать. Неужели вы думаете, что я донесу на вас отцу?

- Нет, - сказал откровенно шихтмейстер, - этого вы ни за что не сделаете. Вы не такой, как ваш отец: если бы я ему такое наболтал, то, наверное, лишился бы места. Я и хотел вам сказать, что все это очень раздражает рабочих. Артур, - продолжал старик робким, неуверенным голосом и подвинулся к нему на шаг, - вы бы сами занялись делами! Ведь вы сын и наследник господина Беркова. Вас это касается больше всех.

- Меня? - спросил Артур с горечью, которой, к счастью, его собеседник по простоте душевной не заметил. - Я ничего не понимаю в делах и не знаю даже, что здесь творится, мне это всегда было чуждо.

Старик печально покачал головой.

- Господи, да что тут понимать-то! Для этого не надо изучать ни машин, ни шахт, вам нужно только встретиться с рабочими и выслушать их, как вот теперь вы слушаете меня. Правда, мало кто решится высказаться, потому что тех, кто жалуется, немедленно увольняют «за неповиновение», и уволенный с трудом находит потом себе какую-нибудь работу. Я говорю вам правду, Артур, что у нас очень плохо, а Ульрих не может этого видеть, у него сердце разрывается от жалости, и, хотя я и ворчу на него, по сути он все-таки прав: так не может продолжаться. Однако грешно и безбожно исправлять все таким образом, как представляется Ульриху, это повергнет в беду и его и других. - В глазах старика сверкнули слезы, и он быстро взял лежавшую на решетке руку молодого человека. - Артур, прошу вас, ради Бога, постарайтесь уладить все, ведь и для господина Беркова нехорошо, если так будет продолжаться. Положим, и на других рудниках идет борьба, но если начнется у нас, это будет ужасно.