Сурен Цормудян

* * *Молодые черновики по кличке Шмон и Гопник сидели на деревянной платформе возле печки буржуйки, труба которой тянулась к потолку и уходила вглубь подземного логова, где соединялась с другими трубами от иных печек и выводила дым на поверхность. Рядом с печной трубой была еще одна труба, имевшая видимо функции переговорного устройства, поскольку кончалась широким раструбом, в который было удобно кричать. Стробоскопу было под пятьдесят. Он лежал на топчане, укрывшись звериной шкурой и, пытался заснуть. Однако увлеченные игрой в карты, в свете пары керосиновых ламп, Шмон и Гопник постоянно выкрикивали в адрес друг друга ругательства и весьма эмоционально реагировали на успехи и поражения.

– Вот тебе еще дамка, козья твоя морда, – захихикал Шмон. – Давай еще пять папирос.

– А что я курить буду, рукопомойник ты хренов?! – раздосадовано воскликнул Гопник.

– Бамбук, лошара! – Шмон заржал, – А если хочешь, я тебе дам пару тяжек со своей мохнатой сигары!

– Базар фильтруй овца! В дышло захотел?!

– Да завалите вы хлебала свои, щенки стремные, харэ базлать, – проворчал Стробоскоп.

– Пардон, старый. Звиняй. Гопота долг не признает.

– Я сказал, фильтруй базар. Карточный долг святой. Но ты мне паришь. В твоей колоде у всех дам уголок загнутый.

– Это предъява? – нахмурился Шмон.

– Да! Ты букетик бунтишь! Ответь на предъяву!

– На, зырки разуй, фуцан! У шестерки и двух тузов тоже края гнутые. Сколько годков колоде вообще соображаешь? Я как, по-твоему, их различаю? Вальтанулся совсем что ли?

Стробоскоп поднялся с топчана и, выхватив у молодых подельников карты, швырнул их с платформы к двери.

– Ну нафига, старый? – раздосадовано воскликнул Шмон.

– Я вам вьюны пообрываю сейчас, вязы выверну нахрен. – Спокойно проговорил старший.

– Стробоскоп, да что ты взъелся? – развел руками Гопник.

– Едало захлопни. Это я для пацанов реальных Стробоскоп. А для вас, ушмырки, я Старый.

Он сделал вдох, чтобы разразиться следующей триадой обильно сдобренных маргинальным жаргоном слов, но тут раздался стук. В этом ничего странного не было бы. Но ведь стучали в дверь. В ту самую дверь, за которой была пустота метротоннеля, которая заканчивалась через несколько сот метров беспроглядной тьмы глухим обвалом, похоронившим когда-то электричку. Там никого не было да и быть не должно. Но кто-то громко постучал в дверь. Черновики переглянулись, мгновенно замолкнув. Стук в дверь повторился, став еще настойчивей.

Стробоскоп осторожно спустился с платформы и подошел к деревянной двери, обитой поролоном и обтянутой плотной материей.

– Кто там? – настороженно произнес он.

Ответа не последовало. Тогда черновик взвел курок обреза, сделанного из старой охотничьей двустволки.

– Да кто в хату ломиться в натуре?! – крикнул старый.

– Коновал, – послышался с той стороны голос, сдобренный разносящимся по пустому тоннелю эхом.

– Что? Какой еще Коновал? Откель взялся?

– С Ганиной ямы я! Открой по-рыхлому!

– С Ганиной ямы? Чего там делаешь?

– Я нихрена там уже не делаю, братан, я к вам войти пытаюсь.

– Да нет, чего за дверью делаешь? Как туда попал вообще?

– Там кишка узкая с проспекта есть. По ней и сунулись.

– Сунулись? Ты не один? Кодла вас?

– Двое. Я и Пацифист.

– Я что-то погремух таких не слыхал. И никакого Коновала и Пацифиста не знаю. – Стробоскоп пожал плечами.

– А ты сам-то кто? – послышалось за дверью.

– Стробоскоп. Ну, еще старым кличут. А что?

– Ну, так, мил человек, я твою погремуху тоже впервой слышу. И что дальше? Али ты не чернушник а из лохов подвальных?

– Следи за метлой, огрызок! Я в законе! – разозлился черновик.

– Ну, так калитку отвори. Свои мы.

Стробоскоп жестом приказал молодым черновикам встать по обе стороны от двери и держать свои обрезы наготове. Затем отодвинул два массивных железных засова и толкнул дверь. Из темноты показался человек в черной шинели, военно-морской ушанке, с черными усами до подбородка и автоматом на плече. За ним стоял молодой парень с темной щетиной на лице, в ватных штанах, высоких валенках, камуфлированном бушлате и серой распущенной ушанке из под которой торчала челка ровных темных волос, достающих прямо до больших задумчивых и усталых глаз. Усатый прикрывал глаза ладонью, облаченную в кожаную перчатку. Видимо они долго находились в темноте и даже несильный свет керосиновых ламп заставил его, а следом и его спутника, прикрыться от света.