Константин Романенко

По общему виду это походило больше на дискуссию, чем на уголовный процесс, дискуссию, которую ведут в тоне беседы образованные люди, старающиеся выяснить правду и установить, что именно произошло и почему произошло. Создавалось впечатление, будто обвиняемые, прокурор и судьи увлечены одинаковым, я чуть было не сказал спортивным, интересом выяснить с максимальной точностью все происшедшее.

Если бы этот суд поручили инсценировать режиссеру, то ему, вероятно, понадобилось бы немало лет и немало репетиций, чтобы добиться от обвиняемых такой сыгранности: так добросовестно и старательно не пропускали они ни малейшей неточности друг у друга, и их взволнованность проявлялась с такой сдержанностью».

Заметки австрийского писателя были впечатлениями по свежим следам. «Невероятной, – продолжает Фейхтвангер, – жуткой казались деловитость, обнаженность, с которой эти люди непосредственно перед своей почти верной смертью рассказывали о своих действиях и давали объяснения своим преступлениям...

Признавались они все, но каждый на свой собственный манер: один с циничной интонацией, другой молодцевато, как солдат, третий внутренне сопротивляясь, прибегая к уверткам, четвертый – как раскаивающийся ученик, пятый – поучая. Но тон, выражения лица, жесты у всех были правдивы.

Я никогда не забуду, как Георгий Пятаков, господин среднего роста, средних лет, с небольшой лысиной, с рыжеватой, старомодной, трясущейся острой бородой, стоял перед микрофоном и как он говорил – будто читал лекцию. Спокойно и старательно он повествовал о том, как он вредил во вверенной ему промышленности.

Он объяснял, указывал вытянутым пальцем, напоминая преподавателя высшей школы, историка, выступавшего с докладом о жизни и деяниях давно умершего человека по имени Пятаков, стремящегося разъяснить все обстоятельства до малейших подробностей...

Писателя Карла Радека я тоже вряд ли когда-нибудь забуду. Я не забуду ни как он там сидел в своем коричневом пиджаке, ни его безобразное худое лицо, обрамленное каштановой старомодной бородой, ни как он поглядывал на публику, большая часть которой была ему знакома, или на других обвиняемых, часто усмехаясь, очень хладнокровный, зачастую намеренно иронический, ни как он при входе клал тому или другому из обвиняемых на плечо руку... ни как он, выступая, немного позировал, слегка посмеиваясь над остальными обвиняемыми, показывая свое превосходство актера – надменный, скептический, ловкий, литературно образованный. Внезапно оттолкнув Пятакова от микрофона, он встал сам на его место. То он ударял газетой о барьер, то брал стакан чая, бросал в него кружок лимона, помешивал ложечкой и, рассказывая о чудовищных делах, пил чай мелкими глотками.

...Незабываем еще тот еврейский сапожник с бородой раввина – Дробнис... путаясь и запинаясь, стремясь как-нибудь вывернуться, будучи вынужденным признаться в том, что взрывы, им организованные, причинили не только материальные убытки, но повлекли за собой, как он этого и добивался, гибель рабочих».

Потрясающее впечатление на писателя «произвел также инженер Норкин, который в своем последнем слове проклял Троцкого, выкрикнув ему свое «клокочущее презрение и ненависть». Бледный от волнения, он должен был после этого покинуть зал, так как ему сделалось дурно. Впрочем, за все время процесса это был первый случай, когда кто-либо закричал; все – судьи, прокурор, обвиняемые – говорили все время спокойно, без пафоса, не повышая голоса».

Рассуждая о причинах, приведших обвиняемых на скамью подсудимых, Фейхтвангер отмечает, что «большинство из этих обвиняемых были в первую очередь конспираторами, революционерами, бунтовщиками и сторонниками переворота – в этом было их призвание... К тому же они верили в Троцкого... не следует забывать о личной заинтересованности обвиняемых в перевороте. Ни честолюбие, ни жажда власти у этих людей не были удовлетворены.

Они занимали высокие должности, но никто из них не занимал ни одного из тех высших постов, на которые, по их мнению, они имели право; никто из них, например, не входил в состав «Политического Бюро»... Они были в некотором смысле разжалованы, и « никто не может быть опаснее офицера, с которого сорвали погоны », говорит Радек, которому это должно быть хорошо известно».

Почему обвиняемые на этом и других процессах так откровенно и подробно делали признания? Объяснения.этому наиболее сжато сформулировал Муралов. Он восемь месяцев отрицал свою вину, но, когда другие подследственные стали давать следствию подробную информацию, 5 декабря он тоже сознался.