Баймухаметов Сергей - Сны золотые

ломки, а ломок я не выдержу. И мне еще сказали его друзья, оставшиеся на воле, что там, в

тюрьме, один из них умер во время ломок, сердце не выдержало. Я и обезумела, все продала

из дома, два года снабжала его «черняшкой» через охрану. Пока не встретилась с врачом и он

мне не объяснил, что я своими руками вбиваю сына в могилу. Если уже не вбила.

Господи, до чего же мы все ничего не знаем о той жизни! Ведь и врач - врач-нарколог! - не

знал. Он был поражен, услышав от меня. Оказывается, он думал, что есть только два места, недоступных для наркотиков, где люди могут поневоле излечиться, это тюрьма и монастырь.

Про монастырь не знаю, а о тюрьме я ему рассказала...

Сейчас, вспоминая, я вижу и нахожу объяснение всему. Сын был не по годам развит, в том

числе и физически. И он в двенадцать лет мог оттолкнуть с дороги и меня, и бабушку. Мы не

могли понять, куда он вдруг срывается на ночь глядя. Ни я, ни бабушка не могли его

остановить. Он становился бешеным, просто бешеным. Его буквально разрывало изнутри, казалось, он сейчас взорвется. Мы объясняли это особым темпераментом: отец его покойный

тоже был горячим человеком. А мальчик наш, в двенадцать лет, уже был наркоманом, и

рвался от нас туда, к дозе, к затяжке анаши. Не пусти мы его - он мог бы и убить. И было ведь, было, когда он хватался за нож... А мы просто считали его чересчур впечатлительным, нервным мальчиком, показывали его психиатрам. И психиатры не могли ничего определить, им и в голову не приходило! Что уж о нас говорить, о матери и бабушке, которые даже и не

слышали тогда об этом.

Ни о чем не догадались мы и тогда, когда из дома стали пропадать вещи. Он нам говорил, что

проигрался в карты. Он действительно играл. Когда выигрывал, когда проигрывал. А потом и

вовсе ушел из дома, стал комнату снимать с какой-то девушкой, это в шестнадцать-то лет. А

потом - тюрьма и суд...

Когда он выйдет, ему будет двадцать три года. Выйдет он наверняка туберкулезником - за два

года следствия заразился в камере, где сто человек скопом на головах друг у друга сидели. На

зоне, само собой, все сплошь туберкулезники. Но в его годы еще можно вылечиться. Я в

письмах пишу, на свиданиях говорю ему: можно вылечиться, если не станешь законченным

наркоманом. Я была в туберкулезных лечебницах, и мне там сказали: наркоманов они не

лечат, не хотят тратить сил и времени, потому что бесполезно. Сколько раз я ему говорила: неужели ты не боишься умереть в тридцать лет? Неужели тебе не страшно? Посмотри вокруг, сколько твоих ровесников уже на том свете, сколько их уже не люди, а калеки.

А он - не слышит. Он просто меня не слышит. И я думаю иногда: наверно, там что-то

происходит с мозгами, что-то ломается в мыслительном процессе. Мой начитанный, с острым

умом сын не понимает очевидных вещей. Не воспринимает. Не слышит. Получается, их

ничем уже не проймешь? Получается, напугать можно только тех, кто еще не попробовал?

А к этим - уже не достучаться. Я ведь вижу, что за люди сидят в зоне. И спрашиваю у своего

ребенка: что общего у тебя, мальчика из интеллигентной семьи, с этими? Ну скажи, скажи, о

чем ты с ними разговариваешь? Что у вас общего?

А он смеется: есть общие темы! И я с ужасом понимаю: это со мной ему говорить не о чем, а с

ними - есть! Иногда кажется, что он даже не почувствовал особого перелома в жизни: он и

здесь, на воле, жил среди них - и там оказался среди своих. Просто вокруг колючая

проволока...

Только тело, только тело осталось от моего сына. Когда он пальчик порезал и с плачем бежал

ко мне - я думала, что у меня сердце разорвется. И вижу только его, плачущего... А душа его

уже ушла от меня - это душа не то инопланетянина, не то... Он ведь не видит, не слышит и

ничего, ничего не чувствует. Ему все равно, в каком я состоянии, я уже почти ослепла, я в

четырех издательствах корректуры беру, чтобы заработать деньги на поездки к нему, на

продуктовые посылки и передачи. Иначе он станет доходягой в двадцать три года... Я ни на

что не жалуюсь, я все сделаю, чтобы его сохранить, об этом даже и говорить не надо, ничего у

меня на свете нет и не будет, кроме него. Но я прекрасно понимаю: он ничего не видит. Для

него не существует ни моего горя, ни моего унижения этой жизнью. Быть может, он осознает

это только тогда, когда его сын - если у него когда-нибудь будет сын - если его сын причинит

ему столько горя и слез, сколько причинил он мне. Но тут же в ужасе спохватываюсь: