Vlad - Русская Жизнь 3 декабря 2008 года. Неудачник

За окном грязь и вывеска универсама «Ашан», в среде клерков именуемого «Лошан». Воображение рисует пешее путешествие в этот универмаг, проценты и пени по автокредиту, который теперь уже не выплатить никогда, и хочется зажмуриться навеки, но нельзя: Татьяна Овсиенко прекратила дозволенные речи, ее сменил Вадим Казаченко, Песня Года-1996: «Ах, какая женщина, какаааааяяя женщинааааа, мне б такуююююуууу». Парикмахерша подпевает и пританцовывает, и вдруг прихватывает клерку ножницами ухо, острый укол, выступает кровь. «Квасцы! Квасцы!» – выкрикивает парикмахерша непонятное, грубое слово и каким-то тупым предметом, похожим на мел, тычет клерку в маленькую, но глубокую треугольную рану – проворно и грубовато, а клерк тем временем думает, где эти ножницы успели побывать за свою долгую жизнь и какая зараза, возможно, прямо сейчас проникла в его организм. Даже думать не хочется, какая. Злой, напуганный, раздраженный, поднимается он, наконец, с кресла, платит почти со злорадством 200 рублей, сильно потерявших в весе после недавнего расширения коридора, случившегося одновременно с повышением ставки рефинансирования (что было единодушно осуждено всеми ведущими финансовыми аналитиками), и выходит на слякотную улицу. Вокруг, насколько хватает глаз, простирается спальный район – с автобусными остановками, ларьками, вещевым рынком и серыми, снующими повсюду людьми. Поднимаешь голову, чтоб не видеть их турецких кожаных курток и тупоносых ботинок на искусственном меху, – и встают перед тобой стены панельно-блочных домов с потеками, разноцветными стеклопакетами, голубые, лимонные, серые. Возле булочной старухи в обмотках и валенках продают маринованный чеснок. Напротив – местная «Якитория» с поддельными суши и фитнес-клуб. Повсюду тошнотворное, слободское соединение убожества и блеска, пещерности и рекламы комфорта. Четыре тысячи за квадрат, проценты по ипотеке банк взвинтил вдвое, когда же это кончится? В скверном настроении возвращается клерк домой, усаживается перед компьютером с пустым аутлуком и вдруг понимает с радостью: а ведь фондовые индексы, падающие повсеместно – и у нас, и в любимой с детства Америке, и в далекой неведомой Гваделупе, – а также компенсационный пакет аж с двумя месячными зарплатами, все то, чего не было десять лет назад, это и есть тот невидимый, но безусловно уже проделанный путь в мировую экономику, по которому и он, клерк, пойдет не сегодня, так завтра. Все-таки человек это звучит гордо.

Двое мужчин на фоне серой стены

Эзоп и Менипп Веласкеса в Эрмитаже

Аркадий Ипполитов

Двое мужчин лет пятидесяти выпрямились во весь рост и снизу вверх взирают на проходящих. Они не слишком высокого роста, где-то около метра семидесяти, но кажутся высокими оттого, что стоят над уровнем толпы. Толпа вокруг них не многочисленна, не больше четырех-пяти человек за раз, но постоянна, за день набирается около двух сотен. За пять веков своего существования они к толпе привыкли.

Один из них вполоборота поглядывает на проходящих из-под надвинутой на левую бровь шляпы хитро и иронично, с двусмысленной улыбкой. У него красноватый нос любителя выпить, лицо обросло не слишком ухоженной седой бородой и очень живые глаза. Он запахнулся в черный широкий плащ, кажущийся слегка выцветшим, на ногах у него ботинки со шнурками и кожаными высокими гетрами, и одет он незаметно, но довольно прилично, имеет вид путешественника, а не бродяги, хотя и путешественника, привыкшего передвигаться по надобности, а не для развлечения. Широкополая шляпа и черный плащ точно соответствуют тому, что мы имеем в голове, когда говорим «Испания семнадцатого века», хотя временные приметы его внешнего вида сведены к минимуму. У ног его раскиданы какие-то книги, рукописи и стоит простой глиняный кувшин, почему-то на маленькой тележке с колесами. За ним – глухая серая стена.

Второй развернут к проходящим почти фронтально. Он грузен, с одутловатым бледным лицом, мешками под глазами и всклокоченной короткой и густой шевелюрой. На его лице нет ни следа растительности, у него широкий нос и довольно полные губы. В его бледности ощутима какая-то смуглость, и в типе лица есть что-то семитское или хамитское, что-то, делающее его похожим на мудрую пожилую негритянку, так что сразу вспоминается пророчица из фильма «Матрица», самое удачное, что в этом фильме есть. Одежда его, какой-то коричневый не то халат, не то шинель, совсем бесформенный, подпоясанный белой тряпкой, запахнут на женскую сторону. Халат неоправданно широк, одна его пола намного длиннее другой, и видно, что он надет прямо на голое тело, – в прорези ворота белеет оплывшая грудь, гладкая и грузная. На ногах – черные высокие башмаки, тяжелые и стоптанные, что-то вроде «доктор Мартенс». Его одежда не поддается какой-либо идентификации во времени и пространстве, и экстравагантно торчащие из-под халата, накинутого прямо на голое тело, высокие башмаки сообщают всей его фигуре оттенок двусмысленности. Современному зрителю не совсем понятно, чем она вызвана – то ли это полное безразличие к своему внешнему виду, то ли тонко рассчитанный эффект; впрочем, судя по выражению глаз, это – безразличие. Глаза его притягивают. Глаза очень умны, и хотя он смотрит на тебя сверху вниз, в его взгляде нет презрения, одна благожелательность, и кажется, что он выслушивает каждого, кто перед ним стоит, делая из зрителя собеседника. Правой рукой он прижимает к себе большую книгу, а у ног его раскиданы тряпки и стоит деревянный ушат. За ним – глухая серая стена.