Array Array - Русская жизнь 29.02.08 Писатели

Герман потому еще оказался среди них равным, что не было в нем ни капли «ленинградства», этих рафинированных общих мест муниципального избранничества. Дымки белых ночей, хлада парапетов, ко всякому случаю перехода на пушкинский слог и детской памяти о встречах с Ахматовой (судя по числу осененных знакомством отроков, старуха в летах много ездила, став знаком качества питерского гуманитария - доброе слово тех же ленинградцев о Вере Пановой звучит как-то деликатней, без намека на личную близость богам). В отличие от невской плеяды, он не закукливался в своем лелеемом отверженном интеллигентстве, Летнем саду с мусьями, высокомерно-трескучем антикоммунизме и легендах Невского проспекта. Интеллигента изобразил доброй, но вполне читаемой пародией: фраера в кожаном пальто, да с тростью, да с трубкой, да с начальственной интонацией: «Остановитесь, товарищ!», а наедине - босого, со спущенными подтяжками и пистолетом во рту, из которого и выстрелить-то не умеет ни в себя, ни в упыря. С захлебным выворотным кашлем нежного пижона. И советская власть масштабом злодейств была ему равновелика, и интересна, и постоянно разочаровывала микроскопизмом составляющих единиц, какой-то молью из шкафа. Будь там люди поярче и покрупней - признали б и дали вольную, и быть бы ему при царе умным Эйзенштейном с полномочиями. Но все эти уховертки мыльно-наскипидаренные только откровенно компрометировали идею Великого Зла.

По сути, Герман - Герман, а не Бондарчук! - был последним певцом империи, создав трилогию о самураях, верных не людям и доктрине, а самой идее долга и службы, неловких в речах, скорых на жертву и виртуозную балетную расправу небожителя с человеческой грязью. Оттого, вопреки правилам по-хорошему реалистичного кино, так весомо, восточно красивы его сцены боев: деловитое рассматривание в упор, сплев на пол с воплем «По коням!» и этот яростный шаг в кепке с прицельным выстрелом-точкой в конце, не ковбойской пальбой с бедра, а из винта почти в упор. И кувырк цистерн, и кипящий, заходящийся в руках под вопль праведного восторга пулемет в «Проверке на дорогах» - истории длинного, неспешного искупительного харакири поколебленного вероотступника.

Эти грубой выделки исполины в мужском-военном, в каких-то полярных свитерах, грезящие садами на вечной мерзлоте и заходящиеся в эпилептических припадках памяти сабельных атак, были его былинными нибелунгами, ярлами, похитителями солнц и волшебных мельниц у ведьм Аида. Только ведьмами-драконами всякий раз оказывалась мелкая трупоедная нечисть, гугниво-балаганные человечьи обрубки, которые однажды захлестнули саранчой и опустили самурая вместе с самой идеей самурайства и служения, заровняли в чавкающий суглинок.

«Хрусталев, машину!» был германовским прощанием с гармонией и твердью: в его мире слякоть накрыла личность с головой, и в этом зримо осознанном, артикулированном самим названием отвращении к родине он снова превзошел, опередил матерых соотечественников. Через считанные после «Хрусталева» годы книжное меньшинство перестало любить Россию - саму по себе, без громоотводов царизма и большевизма, этот русский угрюмый океан, в котором Герман с самого начала прозревал грязь и дно, да только верил в его укротимость, упорядочиваемость смелыми и большими людьми.

А надорванный и ни во что уже не верящий последний гений Шукшин как-то буркнул: «Русских во всей стране осталось человек 400». И умер скоро, еще подсократив поголовье, германовскую надежу и опору. Оттого ему и не можется, и не доделывается его вязкая и многомудрая эпопея «Трудно быть богом», что он явно и очевидно предсказывает русским богам конец, а это вам не лобио кушать. И Михалкову с его славянофильством и симулированным почтением к человеческой пехоте признать такое слабо, он насекомых всю жизнь умел не замечать, а они вот уже, у твоего порога. Они и есть главная историческая сила дикой, волосом поросшей страны, они в демократический век и питают собою троны, Кремли и Смольные, они судят и изгоняют.

И Герман, титан, не справляющийся с материалом, избитый в кабаке каким-то пещерным брахицефалом, восхваляемый клакой за антикоммунизм, в котором сроду солистом не был, ибо занятие тупое и невыносимо пошлое, - переживает сегодня трагедию короля Лира, изгнанничество в своем доме, шарманочную тоскливую ворчбу да подпевки сочувствующих шутов.

Не Лира шекспировского, пустого и вздорного старца, поделом поплатившегося за слабость к дешевой лести, но идеи Лира, попранного прагматичным отечеством наивного владыки.