Михаил Герчик - Обретение надежды

С годами она все чаще начала уставать от пустых одиноких вечеров, от необходимости в одиночку тащить громоздкий семейный воз, от жесткости и неуютности его характера. Пока дети были маленькие, это ощущалось не так сильно: возня с ними, работа над диссертацией, очереди в магазинах и в сапожных мастерских, преподавание в институте, кухня — иногда у нее слипались глаза за поздним ужином, и она была рада, что можно ни о чем не говорить, а составить грязные тарелки в раковину и пойти спать. Но потом девчонки подросли, взяли на себя бо́льшую часть хлопот по дому, времени стало больше, и Ольга Михайловна все отчетливее понимала, что что-то у них неладно, не так, как у людей.

Она гордилась мужем, его энергией, работоспособностью, одержимостью, с какой он от темна до темна пропадал в институте, вникая в самые малые мелочи, — от ремонта столовой для персонала до завозки крыс и мышей в виварий. Ей было приятно, что незнакомые люди приходят к ним в дом, звонят по телефону, останавливают на улице, умоляя, чтобы их близких посмотрел или прооперировал «сам профессор»; отблеск славы Вересова — первоклассного онколога, ложился и на нее, обыкновенного педиатра с кандидатской степенью, каких можно встретить в любой крупной клинической больнице, и на ее дочерей. И вместе с тем иногда она до слез завидовала своей двоюродной сестре Вике, у которой муж был обыкновенным слесарем на приборостроительном заводе Ленина. Он работал в своем цеху восемь часов в день, ходил с женой в кино и театр, мастерил с сыновьями змеев и проверял дневники, относил в прачечную белье и выносил мусор. Когда Вика готовила обед, он топтался на кухне у нее за спиной, а если она покупала новую кофточку, обязательно подмечал, что синий цвет очень подходит к ее глазам. И хотя квартира у них была поменьше профессорских хором, и дачи не было, и собственной «Волги», и хотя зарабатывал Викин Борис меньше, чем Николай Александрович, Ольга Михайловна видела, что живут они легко и просто, и по-бабьи тосковала о такой жизни.

Работа, работа, работа... И ты, и дети всегда были сбоку припека, прежде всего — работа. Ты примирилась с этим, считала, что иначе и быть не может. И вот расплата: красные буковки, как клопы на белой стене.

В коридоре гулко залаял Пират — из школы вернулась Наташа. Потопталась в прихожей, заглянула в кабинет.

— Мамочка, что с тобой? Нездорова?

— Голова болит, — глухо, в подушку, чтобы Наташа не увидела, что плакала, ответила Ольга Михайловна.

— Может, что-нибудь подать?

— Ничего не нужно. Ступай.

Наташа тихонько вышла.

Как и большинство мужчин, Вересов мечтал о сыне, о наследнике и продолжателе дела, которому посвятил свою жизнь. Он передал бы сыну твердую руку и зоркий глаз хирурга, который знает каждую жилку в человеческом организме, как конструктор — каждый винтик своей машины; и редкостную библиотеку свою передал бы, которую начал собирать еще в академии: тысячи книг, брошюр, оттисков статей, аннотированных карточек, журналов — все, что имело хоть малейшее отношение к онкологии. И пусть среди книг и бумаг, заполонивших квартиру и дачу, полно хлама, отвергнутого жизнью и развитием науки, каждая работа, даже ошибочная, была ступенькой в бесконечной спиральной лестнице человеческого познания, потому что история заблуждений иногда дает больший толчок мысли, чем история открытий. Ни одной из этого бесчисленного множества книг не прочла Таня, только пыль с обложек по субботам смахивала, предпочитая пухлые романы. Крепкая, здоровая, она испытывала какое-то инстинктивное отвращение к боли и болезням; капля крови из царапины заставляла Таню бледнеть и торопливо искать пузырек с йодом, а рассказы Ольги Михайловны о врачах — героях и мучениках науки, пожертвовавших жизнью, чтобы разгадать тайны чумы и холеры, лихорадки и тифа, вызывали лишь праздный, быстро проходивший интерес. Может, я плохая рассказчица? Может, отцу следовало больше бывать с нею, осторожно вводя в гуманный и благородный мир нашей профессии?.. Скорее всего, он просто не верил в нее, а я хотела, чтобы Таня сама выбирала себе путь. Выбрала — будет историком. Может, Наташа? Поговаривает о биохимии, но ей еще два года учиться в школе, сто раз может перерешить. Она ведь уже и пожарным мечтала стать, и милиционером, и капитаном дальнего плавания; поди знай, что ей взбредет в голову к выпускному вечеру!

2

До восьмого класса Наташка не считала девчонок людьми, дружила только с мальчишками, дралась с ними, лазила в сады и огороды и лихо свистела в два пальца, гоняя голубей. Пятерки чередовались у нее с двойками и единицами, приводя в отчаяние и Ольгу Михайловну, и учителей; любимым Наташкиным нарядом был толстый вязаный свитер и старые вытертые джинсы — в них было удобно валяться на траве, лазить на деревья и прыгать через костер. Вечно исцарапанная, пятнистая от зеленки, она была на улице признанным коноводом.