Михаил Герчик - Обретение надежды

Вот почему он так обрадовался, увидев возле рухнувшей липы профессора Вересова. Он знал: вспомнит Николай Александрович его диагноз — не придуманный для домашнего употребления, а тот, настоящий, написанный угловатым почерком Нины Минаевой на обложке истории его болезни, или не вспомнит, на одно можно рассчитывать твердо — Риту он успокоит. Три короба наплетет, а успокоит. Коротенький, ни к чему не обязывающий разговор, и Ритину печаль как рукой снимет, и ему станет куда легче придуриваться и изображать из себя прежнего Горбачева, который давным-давно умер в тесном кабинетике Таисы Сергеевны; все-таки это трудно — рассказывать забавные анекдоты, когда хочется повалиться на тахту и закричать от смертельной тоски, не опасаясь, что тебя услышат. Имеет же он право на коротенький, ни к чему не обязывающий разговор с человеком, который не смог, не сумел отбить его у подлой болезни, хотя обязан был отбить, — и отправил домой умирать, несмотря на все свои ученые звания и степени, несмотря на весь свой огромный институт. И пусть он не виноват, что все так получилось, не убудет ведь, если солжет еще раз, как лгал раньше, не убудет...

Григорий Константинович знал, что сделает, когда притворяться уже не станет сил. Нет, не самоубийство, хотя именно о пистолете он подумал в самое первое мгновение там, в комнатке Таисы Сергеевны. Подумал и понял, что ничего из этого не получится, не тот характер. Самоубийство — капитуляция, а он привык драться до последнего патрона, и даже когда патронов не оставалось: слишком уж любил жизнь. Он привык драться до самого конца, и хотя сейчас, похоже, ничто не светило ему, знал, что будет драться. Он иное решил: почувствовав, что болезнь берет свое, уехать к матери. Оставить Рите записку, что послали в Сибирь принимать новую технику, что несколько месяцев писать не сможет, а самому махнуть в маленькую глухую деревушку Горелый Луг, над Припятью, где над обрывистым берегом стоит хата, срубленная еще дедом из толстенных рыжих сосен, — просторная приземистая хата окнами на реку, на заливные луга, на синюю полоску леса у горизонта. Давно он там не был, лет пять, если не больше, все Риту мечтал свозить, да так и не выбрался, времени не хватило. На Сочи хватало, и на Гагру хватало, даже на болгарские Золотые пески, а вот на Горелый Луг не хватило. Теперь найдется время. А Рита что ж... Рита съездит туда сама. Потом, когда все будет кончено.

Горбачеву очень хотелось, чтобы Рита потом приехала. Конечно, дорога дальняя, трудная, в автобусе духотища, укачивает, до Давид-Городка часов девять, а потом — к Турову, а там не дорога — муки. Пески, как в Сахаре, автобус чуть ползет, народу набьется битком, не продохнуть... Он представлял эту дорогу, и как Рита устанет, измучается, и уже заранее жалел ее, но все-таки хотел, чтобы она приехала.

Потом, когда все будет кончено...

Он понимал, что решение его не очень-то справедливо. Все и без того плохо, зачем же лишать себя последней радости: ловить стук ее каблуков на лестнице, слышать ее голос, видеть, как напряженно блестят ее глаза... Последняя радость — как последняя капля горючего в двигателях, как последний патрон в стволе, как последний сухарь... Он знал, что не раз пожалеет об этом, не раз будет звать ее, задыхаясь от тоски и одиночества в просторной материнской хате, но считал, что так будет лучше. Для нее лучше, для Риты. И для него самого. Потому что она не увидит его измученным болью и отчаянием. Не узнает, как это страшно, когда на твоих глазах умирает самый близкий тебе человек, а ты ничем, ну, абсолютно ничем, не можешь ему помочь. Утешения?.. Горбачев знал им цену. Лучше уж без утешений. Чтобы навсегда остаться в ее памяти человеком, который не нуждался в сиделках. Который умел жить и умереть, как подобает мужчине, а не сопливому мальчишке. Мать — не в счет, перед нею скрываться нечего. Она тебя и хворым помнит, и зареванным, и беспомощным, как слепой кутенок, — всяким. Матери — можно, такая, знать, у нее судьба.

Григорий Константинович по натуре был человеком прямым и нетерпимым к фальши. Всю свою жизнь он прожил среди людей, которые ложь презирали наравне с трусостью, и горько было ему чувствовать, что заканчивать эту жизнь приходится в липкой паутине лжи. Душа его жаждала любви высокой и чистой, как весеннее небо над головой, а он ощущал, что в его отношениях с Ритой много придуманного, ненастоящего, и боялся увидеть, как смутные ощущения превращаются в холодные и упрямые факты. Боясь себе в том признаться, не от нее — от себя хотел он уехать к матери, не страданий Ритиных боялся Горбачев — равнодушия, нетерпения, усталости: господи, и когда это все кончится... Два месяца, которые он пробыл в онкологическом институте, не оставили камня на камне от прекраснодушной сказочки о том, что страдания делают человека лучше, добрее, чище. Его болезнь могла ожесточить Риту, а ему хотелось запомнить ее иной: пусть даже не из жизни — из придумки. Вот почему, когда Вересов красноречивым жестом поднес к глазам часы, внутренне поежившись от обиды, он сделал вид, что ничего не заметил. Мгновенно оценив, какие преимущества ему дает рухнувшая липа, Горбачев ловко перекрыл профессору все пути к отступлению.