Диана Гэблдон - Семь камней

Губы Иносенсии растянулись в улыбке, и она закивала в ответ, но Грей видел, что она дрожала от усталости, на ее ресницах блестели слезы, а ясные глаза ввалились.

– Все будет хорошо, – сказал он, взяв ее за руку. – У нас все получится – и мы спасем сеньора Стаббса. Обещаю вам.

Она кивнула со вздохом и вытерла лицо краем грязного фартука. Пошевелила губами, словно хотела что-то сказать, но передумала и, высвободив руку, сделала реверанс, повернулась и торопливо ушла, сразу затерявшись в толпе женщин на рынке, где все толкались и кричали, пытаясь добыть что-нибудь из съестного.

– Она боится, – негромко сказала Азил за его спиной.

Она не единственная … Он ощущал холод в костях с того момента, как вошел в табачный сарай, и холод не проходил, несмотря на яркий, солнечный день. Впрочем, в его душе перед операцией горело и маленькое пламя восторга, и это было нормально для его напряженных нервов.

Внезапно от Эль-Морро донесся резкий залп, за ним, словно эхо, второй, и Грей мысленно перенесся на Поля Авраама под Квебеком, где со стен палили пушки, а армия ждала и ждала на большом поле, ждала в мучительной агонии…

Он встряхнулся словно собака и почувствовал себя лучше.

– Все будет хорошо, – снова сказал он себе твердым голосом и свернул на Калле Йоэнис.

Он сразу почувствовал – что-то случилось. Во дворе не было слышно ни смеха, ни пения, в саду никто не работал. Слуги разговаривали вполголоса, они готовили еду – но специями не пахло. Остался лишь слегка мыльный запах долго варившихся бобов и подгоревших яиц.

Грей стремительно прошел через пустые передние комнаты, и у него замерло сердце, когда он услышал пронзительный плач младенца.

– Оливия? – позвал он. Негромкие голоса замолкли, детский плач продолжался.

– Джон? – Его мать вышла из sala , вглядываясь в полумрак неосвещенного коридора. На руках она держала крошечного младенца.

– Мама. – Он бросился к ней, его сердце было готово выскочить из груди. Мать шагнула к нему, на ее лицо упал из окна луч солнца, и Грей понял все.

– Господи, – еле слышно пробормотал он, протянул к ней руки и обнял, крепко прижал к себе, словно просил ее не говорить, отложить страшную весть еще хоть на минуту. Мать дрожала в его объятьях.

– Оливия? – тихо спросил он, и мать кивнула. Малышка перестала плакать и ворочалась в пеленках, странная, маленькая.

– Да, – сказала мать и прерывисто, со всхлипом вздохнула. Джон отпустил ее, и она шагнула назад, чтобы посмотреть ему в лицо. – Да, и бедная маленькая Ш-Шарлотта тоже. – Она прикусила губу и выпрямилась.

– У желтой лихорадки две стадии, – сказала она и положила ребенка на плечо. Голова девочки была похожа на маленькую дыню-кантелупу, и Грей в шоке вспомнил ее отца. – Если больной выживает на первой стадии – она длится несколько дней, – тогда он иногда выздоравливает. Если нет, то бывает улучшение, день или два, ты думаешь, что больной идет на поправку, но потом… все возвращается.

Она на миг закрыла глаза, и он понял, что она неизвестно когда спала в последний раз. Она выглядела одновременно как тысячелетняя старуха и как существо без возраста, каменная статуя.

– Оливия, – проговорила она и открыла глаза, погладив младенца по спинке, – поправилась, или так нам показалось. Но тут у нее начались схватки, и… – Мать слегка подняла ребенка – как подтверждение. – Но на следующий день… все вернулось. Она ушла… за несколько часов. Шарлотта за ней на следующий день… она была… такая кроха. Такая хрупкая.

– Как мне грустно, – тихо отозвался Грей. Он любил свою кузину, но мать растила Оливию с десяти лет, когда та осталась сиротой. Тут ему в голову пришла другая мысль.

– Кромвелл? – спросил он, боясь услышать ответ, но нуждаясь в нем. – Он принимал роды у Оливии, совершенно случайно, но в результате был привязан к мальчику.

Мать слабо улыбнулась в ответ.

– С ним все нормально. Болезнь не коснулась его, слава богу. Как и этой малышки. – Она положила ладонь под пушистую головку. – Ее зовут Серафина. Оливия успела… хотя бы подержать ее и дала ей имя. Мы сразу крестили ее, на случай…

– Дай ее мне, мама, – сказал он и забрал ребенка из ее рук. – Тебе нужно посидеть и отдохнуть, а еще поесть.

– Я не… – машинально проговорила она, и он прервал ее:

– Даже слушать не хочу. Ступай и посиди. А я сейчас пойду и потороплю повариху.

Мать старалась улыбнуться, и ее слабо дернувшиеся губы напомнили ему Иносенсию. И все остальное. Его личный траур пока подождет.