Сара Бауэр - Грехи дома Борджа

Она вздохнула, тронув рукой свои волосы, убранные в зеленую шелковую сеточку с крошечными красными рубинами.

– У меня тоже когда-то был такой цвет. А когда родился Родриго, волосы выпадали целыми прядями, потом, правда, отросли, но стали темнее. Теперь мне приходится часами выжигать их на солнце. Я даже обзавелась чудесным сооружением в виде шляпы от солнца, только без тульи. Сделано оно из меди и ускоряет обесцвечивание. Катерина Сфорца дала мне рецепт отвара из шафрана, киновари и серы, который она применяла в прошлом году, когда была… гостьей герцога Валентино, но от него голова ужасно пахнет. Можешь присесть. Катеринелла, табуретку.

Тут я сообразила, что рабыня вовсе не украшение – она повернулась и перенесла низенькую табуретку. В носу у меня защекотало. В голове прозвучал настойчивый шепот Мариам: «Чихай, дитя, чтобы отогнать дьявола». Нельзя же чихать перед этими дамами, подумала я. Лучше дьявол, чем отказ донны Лукреции и разочарование отца. Тихо шмыгнув, я опустилась на табуретку, сложила руки на коленях и уставилась на них, чтобы не глазеть на двух женщин в шелках, мехах и сверкающих драгоценностях.

– Расскажи о своих успехах в учебе, – попросила донна Лукреция. – Мне особенно приятно, когда кто-то из представителей твоей расы приходит к Христу в конце концов. Он был иудей.

– Смею надеяться, я хорошая ученица, мадонна. Я уже выучила апостольский символ веры, таинства и, конечно, заповеди Моисея… У евреев они тоже есть.

– А можешь прочитать наизусть молитву «Отче наш»?

– Да, мадонна. Pater noster qui es in caelis, sanctificetur nomen tuum…

– Превосходно. Ты знаешь латынь.

– А также немного по-гречески, мадонна.

– Надеюсь, испанский тоже?

– Простите, мадонна. Мне было шесть лет, когда мы покинули Испанию. Я забыла язык. – Хотя иногда я по-прежнему видела сны на испанском, на кастильском наречии шестилетней девочки, вдвое младше меня теперешней.

– Я родилась здесь, но между собой мы всегда говорим на нашем родном языке. Мое семейство принадлежит к валенсийской знати.

Почуяв неодобрение в ее голосе, я поспешила оправдаться:

– Отец считал важным для нас практиковать итальянский, чтобы мы влились в новое окружение. Все равно мы бы не поняли с вами друг друга, мадонна, если бы заговорили по-испански, ведь моя семья из Толедо, а это означает, что мы кастильцы, а вы каталонцы.

– Разве? Боюсь, я не очень сведуща в географии Испании, к тому же она расползлась теперь повсюду после открытий сира Колумба, – холодно заметила донна Лукреция.

Донна Адриана звякнула жемчугами. Едва слышное поскрипывание кожаной скамьи, на которой сидел отец, свидетельствовало о том, что я переступила границы приличий. Но мне было безразлично, хотя сердце забилось быстрее. Как-никак я оказалась здесь по воле отца, а не по собственной.

– А знаешь, римляне называют нас marrano [7] , сто́ит нам вызвать у них малейшее недовольство. Какая ирония, не правда ли, что нас, семейство Святого Отца, заклеймили как тайных иудеев? Может, нам перейти с тобой, девочка, на иврит?

Я поняла, что, как ни отвечу, все равно оскорблю либо семью донны Лукреции, либо мою собственную. Но тут вдруг она улыбнулась. И улыбка преобразила ее, осветила изнутри, а не застыла на лице, как картина, которую вывешивают на стену, желая прикрыть трещину. Эта улыбка заставляла поверить в добродетельность ее души.

– Скажи, – обратилась ко мне донна Лукреция, – а Петрарку ты знаешь?

Чем дальше, тем хуже. Я действительно немного знала Петрарку по затертым копиям некоторых его стихов, что втайне передавали друг другу девушки в монастыре Святой Клары. Но я опасалась в том признаться, ведь отец сидел рядом и все слышал. Однако, если бы я не дала правдивого ответа, эта дама сочла бы меня не подходящей для своего дома, и я сорвала бы все отцовские планы.

– И конечно, Данте. – У меня отлегло от сердца. С Данте дела обстояли гораздо лучше, хотя его и не стоило рекомендовать как чтение перед сном. Я открыла рот, чтобы выдать сентенцию одного из моих учителей по поводу религиозного символизма любовной лирики поэта, влюбленного в Беатриче, как она продолжила: – Lasciate ogne speranza, voi ch’intrate [8] . – И рассмеялась, что заставило меня поднять голову.

Донна Лукреция переглянулась с тетушкой, которая тихонько закашлялась, но, похоже, не для того, чтобы прочистить горло, а для предостережения. Я почувствовала, как у меня зарделись щеки. Неодобрение отца буквально впилось мне в спину. Ни при каких обстоятельствах, наставлял он меня, ты не должна смотреть в лицо такой знатной даме, как донна Лукреция; это будет воспринято как высшая степень грубости.