Элина Савва - Адам и Ева постсоветского периода

Пётр Иваныч сидел на диване, читал газету и с некоторым удивлением прислушивался к грохоту кастрюль, крышек и сковородок на кухне. «Странно», – думал он, – «обычно приготовление пищи проходит спокойнее».

Борщ выкипал из кастрюли, свирепо морщась багровой мордой и тяжело ухая крышкой; из духовки раздавался запах чего-то однозначно подгоревшего, на сковородке почернела зажарка, а перед внутренним взором Елены Андревны разворачивалась во всей красе обидная картина: Пётр Иваныч держит открытой дверь подъезда перед смазливой соседкой, она проходит, улыбаясь, как довольная лошадь, спотыкается, роняет один из пакетов, Пётр Иваныч наклоняется помочь, слетают с носа его очки, девица их поднимает, сдувая с них пыль, сложив краснючие полные губы в трубочку прям перед пётривановичевским лицом, он от растерянности краснеет, рука невольно выпускает ручку подъездной двери, которая, качнувшись и начав движение в обратную сторону, легонько прихлопывает по заднице возмущённую всей картиной Елену Андревну, замешкавшуюся в общей неразберихе. Соседка, хохотнув, проскальзывает в подъезд, а Пётр Иваныч, томатнее борща, тупо смотрит ей вслед. Потом переводит взгляд на жену: «Ты не ушиблась Еленочка?» – при этом становясь ещё краснее, хотя, казалось, это вряд ли уже возможно.

«Старый пень!» – прервала свои воспоминания Елена Андревна. – «Лысый, правильный, противный, а перед смазливым личиком – как все!» И звонко, с размаху, замедлившись в начале и ускоряясь ближе к приземлению, полетела любимая чашка Петра Иваныча, разбиваясь вдребезги на мелкие кусочки, один из которых отскочил рикошетом по голени Елены Андревны, оставляя яркую длинную царапину.

У Петра Иваныча от плохого предчувствия ёкнуло сердце. Он появился на пороге кухни.

– Что ты делаешь, дорогая? – спросил изумлённый Пётр Иваныч, в волнении задрав очки на лоб и разглядывая побеленные мукой стены, расплескавшиеся ветряной сыпью томатные капли на белом кафеле, разлитое молоко… Посреди беспорядка стояла хозяйка, с всклокоченными волосами, искажённым злостью лицом, сияющей ссадиной на ноге. Когда он вернул на переносицу очки, то узнал в ней свою Елену Андревну. Она вмиг как-то обмякла и бормотала:

– Я… я… обед готовлю. И ещё, хотела, как в церкви учили – за врагов, то есть о врагах, попробовать помолиться, то есть, я просто размышляла…

«Похоже, врагам – ничего, а кухне нашей досталось,» – подумал Пётр Иваныч, а вслух спросил:

– Но, почему так эмоционально? – он с нескрываемым сожалением разглядывал осколки любимой чашки.

Елена Андревна растерянно развела руками:

– Не иначе как сглазил кто.

Вечером, оттирая присохшие к кафелю томатные капли, она недоумевала: «Как же это вышло? Я ведь пыталась пожелать благ, научиться прощать… Может, пойти у батюшки спросить – он-то говорил с таким видом, будто у него это получается…»

Отшумела, отзвенела Масленица, «отговорила» переливчатым звоном церковных колоколов, оттанцевала на народных гуляниях. Приближалась благодатная пора Великого Поста.

Церковь одела тёмное убранство, спряталось до Пасхи золото хоругвей, строже стали лики, даже солнечный свет не так задорно бил в арочные окна. Только латунные подсвечники, как и прежде, сияли огоньками множества свечей. Природа замерла в преддверии Прощёного Воскресения.

Пребывая в состоянии умиления, Елена Андревна шла из церкви. Перед её глазами проносились моменты службы; в ушах звучали слова проповеди: «Господь говорит: „Не убий!“ И вы скажете себе: ну, ко мне это не относится, я не убийца, мои грехи мелкие. А ведь можно „убить“ неосторожным словом, можно обидеть человека необдуманной фразой, неприветливым взглядом, неуважительными мыслями. И не замечаем нанесённой обиды – проходим мимо. Великий Пост начинается с Прощёного Воскресения – чтобы все попросили прощения у своих близких, знакомых, с чистой душой, очищенной примирением, вошли в светлую пору Великого Поста!»

И, под отрывающие от этого грешного мира песнопения, все присутствующие в церкви, начиная со священников, совершали обряд прощения: кланялись друг перед другом, говорили покаянные слова, троекратно лобызались. Слабый и чувствительный женский пол, не выдержав накала умиления, плакал. Елена Андревна возвращалась со службы с розоватыми ободками вокруг глаз, мокрым носовым платком в кармане и необъяснимым светлым чувством в душе. Она готова была лобызать каждого встречного, испрашивая у него прощения – просто так, от волны великодушия, поднявшейся в её неокрепшей неофитской душе. «Надо будет зайти к Катерине Иванне – прощения попросить, я ведь о ней плохо думала…» И Елене Андревне ярко представилось, как она, с просветлённым лицом, звонит в дверь Катерине Ивановне, та открывает – запыхавшаяся от домашних забот, или от приёма гостей, или сонная, с развалившейся причёской – потому как отдыхала – воскресенье всё-таки, а Елена Андревна, громко сморкаясь, расчувствовавшись от широты собственной чистой души, испрашивает прощения у онемевшей в изумлении Катерины Иванны. Последняя, вытаращив глаза, стоит, прислонившись к косяку, осев от неожиданности, фигурой напоминая мешок с картошкой, и не знает: то ли звать соседку пить чай, то ли вежливо послать куда подальше.