Елена Вернер: Грустничное варенье

– Что?

– Ты этого не знаешь, – повторила Лара, не поднимая глаз от рисунка. – Она может никогда не вернуться. Зачем ты нам врешь?

– Я… – отец растерялся совсем. – Ларик, девочки… я не знаю, где мама и вернется ли когда-нибудь.

Лиля и Лара переглянулись. Отец чувствовал, что сейчас они молча спорят друг с другом, одними глазами, но от этого еще более яростно. Лиля словно умоляла сестру о чем-то, а та не уступала. Наконец разговор прорвался во внешний мир. Лара положила кисточку, запачканную синей гуашью, нарочно прямо на скатерть. И обернулась к отцу:

– Ты тоже уйдешь теперь? Я знаю, что уйдешь! Ну и уходи! Давай, бросай нас! Убирайся! Мы и сами справимся.

Лара спрыгнула со стула, опрокинув стакан с грязной водой, и выскочила вон. Василий закрыл руками лицо. Плакать он не мог, глаза сухо жгло, будто в глазницы сунули по горящей головешке. «Мы и сами справимся», – все еще звенело в ушах. В этом все его девочки. Всегда вместе. Они даже умеют говорить друг с другом молча, они чувствуют друг друга на расстоянии. Когда одну кусал комар, вторая расчесывала кожу в том же самом месте. Что бы с ним ни произошло, эти двое друг друга не бросят ни за что на свете. По крайней мере, если отец их не предаст. Предательство. Он действительно собирался предать своих дочек, смалодушничать, закрыться и откреститься от всего, что произошло. Как будто он никогда не был знаком с Ириной, как будто она не родила ему детей.

И он вдруг осознал, что Ирины больше нет. Она никогда не вернется. И именно сейчас он стоит на развилке и можно выбирать одну из двух дорог: остаться одному, забыв о пропавшей жене и вычеркнув девочек из своей судьбы. Но то, что им будет лучше с бабушкой, – враки. Трусость, которую он и так позволял себе слишком часто в последние месяцы. Теперь от стыда ему внезапно захотелось выключить на кухне свет. Но вместо этого он отнял ладони от лица. Лиля, бросившаяся было в комнату за сестрой, вернулась и стояла теперь в дверном проеме, она просто смотрела. Терпеливо и покорно дожидаясь, пока весы внутри ее отца качнутся в одну или другую сторону.

Василий медленно промокнул тряпкой грязную лужицу гуашевой воды, покрутил кисточку с синей краской. Потом подошел к старшей дочке и взял ее за руку.

– Так. Пойдем-ка мириться с твоей сестрой. Она неправа. Мама нас не бросала, она очень-очень нас любит, просто у нее появились важные заботы, понимаешь? Она же королева, а у королев иногда бывают дела совершенно неотложные, государственной важности. А я никуда от вас не уйду и ни за что не брошу. Вообще-то, если говорить правду…

– Мы всегда говорим правду! – вклинилась Лиля и прильнула к нему. Он опустил ладонь на ее белокурую головку:

– Вы у меня единственные… Не забывай этого, и сделай так, чтобы Лара тоже помнила, хорошо? А я буду очень стараться быть… для вас… я постараюсь.

И не зная, как вслух произнести все остальное, он замолчал. Лиля сощурилась, обдумывая услышанное, потом довольно кивнула и уверенно повела папу к Ларе, мириться.

Конечно, в то время ни Лиля, ни Лара не догадывались о борьбе, свершившейся в душе их отца. А Василий не представлял, что именно ему предстоит: вырастить двух девочек-близнецов. Навряд ли воспитать – дай бог познакомиться с обеими…

Утром, заходя разбудить дочерей, Василий замирал, вглядываясь в их лица. Спящие на одной кровати, они были совсем идентичны, как будто клонированные: прилипшие к вискам колечки волос, выпростанные из-под одеяла длинные руки и ноги, высокие скулы и острые подбородки с капризными ямочками посередине. В этот миг перед пробуждением даже отец не мог с точностью определить, кто из них кто. Но вот он произносил «Девочки, пора вставать», и от этих слов, словно от магического заклинания, все изменялось. Вместе с пробуждением тел пробуждались их характеры. Просыпались его дочери, такие похожие и такие разные.

– Угу… – одна из девочек тут же садилась на кровати и спускала ноги на пол. Глаза ее оставались закрытыми, как у лунатика, но Василий уже знал, что она скоро окончательно проснется и что это Лара. Сейчас она пойдет в ванную, так и не открыв глаза, двигаясь наощупь и по памяти, а через десять минут выйдет умытая, одетая, но хмурая. Ее нельзя тормошить, нельзя ни о чем спрашивать – утром она не в духе и изменится только после завтрака.

Лиля, наоборот, при звуке отцовского голоса натягивала одеяло на голову и протестующее попискивала. Пока сестра чистила зубы, она пыталась доспать сладкие минутки, игнорируя папины просьбы вставать. Лиля всегда выжидала до последнего. Наконец из вороха подушек и покрывал появлялась ее рука, которая дотягивалась до кресла, нащупывала разложенные там с вечера колготки, и снова исчезала, уже вместе с колготками. В кровати начиналось шевеление, сопение и кряхтение. Одеяло вздымалось, как волны на море, и в итоге сползало на пол, и оставшаяся без укрытия Лиля, в майке и уже в колготках, зябко поводила плечиками и улыбалась. Папа улыбался ей в ответ и шел на кухню. Только несколько лет спустя он узнал истинное значение Лилиного ритуала: оказывается, по утрам она мерзла, и колготки натягивала под одеялом, чтобы не терять драгоценное, наполненное крупицами сна тепло.